Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Ну, все-таки напишу тебе, что у нас слышно. У Марины все без перемен, работы нет и нет. Кажется, перепробовано все, чтобы найти профессиональную работу. Не хочется ей после четырех лет на радио и 15 лет преподавания идти нянчить или пасти старух, как поголовно все русские эмигранты. Федька получил приглашение из двух университетов: оттавского и торонтского. Думает и выбирает, а пока кончает год и работает. Нужны большие деньги, которых нет, а хлопотать о стипендии он не желает. Я себе живу. Эйфория от свободы прошла: «качаюсь на качелях» между желанием полной свободы и жалостью пополам с долгом. Здесь мне никто не поможет, пока сама не смогу себя освободить. На самом деле, все не так и плохо, кроме того, что, видно, я обречена до конца моих дней «Под небом Африки моей вздыхать о сумрачной России». Как бы это ни называлось, ничего не попишешь.

Россия постоянно напоминает о себе всей лесной прелью и запахом грибов на горе, где я одна гуляю, цветами возле домов, музыкой. Сейчас здесь бешено цветет жасмин (я вспоминаю Кемери), отцвели пионы (помнишь бледно-розовые пионы, что я принесла в гостиницу АН на Ленинский). В этом году 20 лет с тех пор, как ты в первый раз приехал в Кемери. Помнишь ли ты те три дня, без которых бы жизнь была «печальней и мрачней»? Подумай, как летят годы. Двадцать лет…

Юрочка, родной мой, ну сядь один раз за письмо мне – подробное, все обо всех. Ты ничего не пишешь о детях; что Гриша, уехал ли Леша с семьей, кто у тебя из детей и внуков бывает? Ты ни разу ни слова не написал мне о Борисе Андреевиче. Где он, как он и все его домашние? Почему никогда ни о ком ты ни слова не пишешь? Разве долгие годы моя жизнь не шла как бы рядом с ними, потому что был со мною ты?

Мельчук в Мюнхене, на него надежды поэтому никакой нет. Да и звонить Марине, говорить с его женой о письме твоем, в котором, в сущности, только просьба о ней, – было Марине тяжело. Да и нет его все равно.

Пиши, пожалуйста, не молчи, тяжко.

Целю тебя,

Твоя Фрина

P.S. Письмо отправляю с оказией через Москву, но быстрее ли дойдет, Бог весть…

5 июля 1992 года

Тарту 5.7.92

Дорогой мой друг!

Очень долго не имею от тебя писем, беспокоюсь и скучаю. Сам я тоже не писал. Дело в том, что в начале мая у меня случилась небольшая эмболия в мозг (видишь, письмо диктую)[506], а у меня в таких случаях действует инстинкт – я запихиваю твои письма так далеко, что ни я, никто другой их найти не может. Вот и сейчас уже почти без сознания я запихал твои письма так далеко, что обнаружились они только сейчас, когда приводили в порядок всю квартиру. Сейчас я постепенно прихожу в себя. Учусь читать. Считать умственные потери пока еще рано, доктора настроены оптимистически, я разделяю их «умеренный оптимизм». Сквозь неясное сознание начала болезни я очень беспокоился о тебе и на эту тему произносил, как мне потом сообщили, какие-то странные речи.

Надеюсь, что у тебя все хорошо. Как оформился твой «отдельный» статус жизни? Удобно ли тебе? Пиши обо всем, в том числе и всякие мелочи – мне все очень важно. Что делает Марина? Сердечный ей привет. Жду твоих писем.

Сердечно твой – всегда неизменно Ю. Лотман

Тарту

25 июля 1992 года

Юрочка, мой дорогой!

25/7-92

Только что я получила твое письмо. Какое это счастье, наконец можно дышать и жить. Писем не было от тебя три с половиной месяца, а дозвониться в Тарту, как и много раз прежде, мы с Мариной не смогли. 5 июля я дозвонилась Виктории Михайловне[507], от которой узнала подробности твоей болезни и то, что ты в Тарту с сестрой Лидией Мих<айловной>. Но писать не решалась, не зная, будет ли кому мое письмо читать. Слава Богу, это ТВОЕ письмо, с твоим слогом, значит, все относительно в порядке. И здесь врачи мне сказали, что прошло уже столько времени[508], все будет хорошо. Не теряй надежды, мой родной. Ты ведь герой и уже не в первый раз являешь мужество и волю. Они тебя на сей раз не подведут.

Я провела 12 дней за городом, в очень красивом месте, мучительно напоминающем Пюхэ или же южную Латвию. Погода была вполне прибалтийская, шли дожди, а я в который уже раз прощалась с милыми моему сердцу местами. И долго думала о том, как жить в старости, как выносить «последнюю тайну жизни – одиночество», по словам Бердяева. Мне все кажется, что я «неправильно» живу, что нужно чувствовать и жить иначе. Но как – не знаю. И тебя нет, тебя, кто помогал жить так долго, так счастливо долго.

Я вполне освоила свой новый статус и нисколько о своем решении, ни минуты, не сожалею. Тем более что Виль совершенно справляется с бытом, а где надо, Марина и я помогаем.