Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Оказалось, что в Англии у Юры украли портфель с бритвой и «Семиотиками». Нужен был портфель, и надо было добыть какие-нибудь сумки, – подарки, купленные в Англии, переложить было некуда. Мы с Юрой отправились покупать сумки в кооператив, а портфеля, конечно, достать не могли. Я вспомнила, что у меня остался один от мужа. Решили взять такси, ехать ко мне за портфелем.

Дома отдала Юре портфель и остававшуюся у меня писчую бумагу. Отдала ненужные мне теперь – в связи с отъездом в Канаду – научные книги. Пусть Осповат отдаст своим студентам. Побыли у меня недолго. Зара звонила, сказала: «Если он с вами, я не беспокоюсь». Юра роптал, что Зара мучает его опекой, не дает выздоравливать самостоятельно. Я, как всегда, напоила его чаем. Он отдохнул у меня немного, и мы опять, в последний раз, слушали нашу любимую музыку. Как и двадцать два года назад, говорил мне самые родные, самые теплые слова любви… всячески ободрял, просил не уходить в прошлое, а еще жить, путешествовать, когда окажусь в Канаде. Не позволял мне думать и говорить, что видимся в последний раз. Неожиданно сказал, что, может быть, был не прав, отвергнув меня в 1949 году, что теперь-то понял, что мы могли бы прожить вместе очень счастливую жизнь. Ведь не поссорились же за двадцать два года ни разу.

И, в который уж раз, говорил, что завершил какой-то этап, что переходит теперь к новому. Книжку о культуре XVIII века, которую надиктовывает Заре, он закончит быстро, осталось всего листа четыре. Но чтобы все успеть, ему нужно лет пять-шесть. Уверял меня, что немецкие врачи дают ему еще десять лет жизни. Обманывал, обманывал меня специально, теперь-то я знаю это, а тогда так хотелось верить ему! Ему, а не Лине Соломоновне, сказавшей мне правду, что жизни всего два-три года… И опять о главном – что смерти не боится, что это как длинный-длинный коридор. Идешь и по очереди снимаешь одежки. В конце – последнюю. Не оглядываться и не жалеть одежек.

И когда я посадила Юру в такси и он уехал, я – чудо из чудес! – как долгие-долгие годы, опять чувствовала себя защищенной, спокойной, не боящейся жизни.

Это и было нашим прощанием.

Последнюю короткую встречу даже нельзя считать свиданием с ним. 24 сентября я встречала его и Зару на вокзале. Они приехали в Москву перед своей последней поездкой в Италию на операцию Зары. Назавтра я еще раз пришла к Осповатам. Волновалась так, что по дороге упала, пальто выпачкалось в грязи. (Потеряла сознание от волнения, что со мной случалось в жизни и раньше.) У них была суета, все время приходили какие-то люди. Поговорить нам с Юрой не удалось. Потом они с Зарой проводили меня до метро. В первый раз – за двадцать два года! – Юра не оглянулся, когда я вошла в метро. Медленно, под руку с Зарой, Юра прошел мимо, как проходят тени. Зара как бы уходила в небытие. Она скончалась всего через месяц после этого последнего прощания.

Ни его, ни Зары я больше уже не увидела.

5 октября 1990 я вылетела с мужем в Канаду.

25 октября 1990 – трагически, на пятый день после вполне успешной операции по замене сустава в бедре, неожиданно скончалась Зара.

«Фрина, пожалей и помолись обо мне. Зара умерла после операции в Италии» – вот начало Юриного письма[127], в котором сообщал он мне о несчастье.

Если бы я знала предначертанный ход событий, я, конечно, никуда бы не уехала.

Когда-то Юра говорил мне: «Когда умру, обе пойдете за гробом. Я эгоист, хочу умереть первым». Я уверена, что Юра знал, сколько ему отпущено, потому готовил Зару к своей смерти.

«Себя-то не приготовил», – писал[128]он мне в Канаду.

Трагичны его письма последних трех лет жизни. Юра писал, что новой жизни не понимает, что живет прошлым. Что не нужен детям и внукам, что совершенно одинок. Невозможно поверить, что он радовался больнице, потому что там была горячая еда. Да, много раз раньше он говорил мне, что в старости остается только работа. Но разве он мог знать, что его дети, внучки, невестки, Пирет, которую он обожал, не найдут для него времени, оставят его умирать одного? По-прежнему просил меня врастать в новую жизнь, и, как я ни просила его, не позволял мне приехать: «Этой жертвы я принять не могу. Невозможно думать, что будет с тобой здесь, если я умру»[129]. А мне все равно нужно было приехать, несмотря на его запрет: помогать, жалеть, держать его руку, когда были боли…

В 1991 году Юра прислал мне две последние свои фотографии. На одной из них он стоит у себя в кабинете с книгой в руках. На другой – он на фоне «пушкинского уголка» своей библиотеки. Состарившийся, весь седой, как-то даже ниже ростом. Но твердой рукой на обороте первой фотографии пишет: «Я теперь такой». И я внутренне слышу его твердый голос. Я знаю этот его голос: когда надо принять как безусловную данность то, что происходит не по его воле. Инсульт лишил его возможности читать и писать, но все же, как ни трудно, он сам пытается написать мне письмо: «Воображаю, как… при твоей грамотности тебе тяжело читать письмо, полное ошибок. Прими как есть».