Юрий Никулин. Смешное и трагическое

Чтобы сгладить неловкость и робость, которую Юра испытывал с Людмилой Гурченко, он постоянно с ней шутил. Ведь что еще может сделать клоун, чтобы снять напряжение? Однажды Герман объявил, что любовную сцену нужно будет играть в полураздетом виде (позже от этого намерения режиссер по каким-то причинам отказался). На следующее утро Юра постучался к Людмиле Марковне. Говорит: “Здравствуйте! Нам с вами теперь надо как-то привыкать друг к другу”, – и распахивает свой халат, открывая ее взору голые ноги и семейные трусы. В другой раз на репетиции сцены, где героиня говорит: “Обними меня, у тебя такие крепкие руки”, Юра вдруг ответил: “А какие крепкие у меня ноги!”. Все расхохотались, а Герман страшно рассердился…».

В течение почти трех недель (с 22 января по 12 февраля) длилась джамбульская экспедиция. Это была поистине адова работа: съемки велись при минусовой погоде в неотапливаемых вагонах. Группа дико злилась на Германа за это (ведь ему предлагали снимать эти эпизоды в павильонах «Ленфильма», но он хотел, чтобы в кадре все выглядело достоверно), но поделать ничего не могла – нарушать производственную дисциплину было нельзя. Юрий Никулин оставил о тех днях следующие воспоминания:

«…“Ну что за блажь! – думал я о режиссере. – Зачем снимать эти сцены в вагоне, в холоде, в страшной тесноте? Когда стоит камера, нельзя пройти по коридору. Негде поставить осветительные приборы. Нормальные режиссеры снимают подобные сцены в павильоне. Есть специальные разборные вагоны. Там можно хорошо осветить лицо, писать звук синхронно, никакие шумы не мешают. А здесь шум, лязг, поезд качает”. Иногда, так как наш эшелон шел вне графика, его останавливали посреди степи, и мы по нескольку часов ожидали разрешения двигаться дальше. День и ночь нас таскали на отрезке дороги между Ташкентом и Джамбулом.

Ни о чем, кроме фильма, с Германом говорить было нельзя. Он не читал книг, не смотрел телевизор, наспех обедал, ходил в джинсовых брюках, черном свитере, иногда появлялся небритый, смотрел на всех своими черными умными и добрыми глазами (доброта была только в глазах) и упорно требовал выполнения его решений. Спал он мало. Позже всех ложился и раньше всех вставал. Актеров доводил до отчаяния.

– Юрий Владимирович, – говорила мне с посиневшими от холода губами Гурченко, пока мы сидели и ожидали установки очередного кадра, – ну что Герман от меня хочет? Я делаю все правильно. А он психует, нервничает и всем недоволен. Я не могу так сниматься. В тридцати картинах снялась, но такого еще не было. Хоть вы скажите что-нибудь ему.