Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного

Писатель сугубо конкретен: уже из первой фразы мы узнаём, сколько стоит вожделенный предмет мечтаний Арташеза. Чтобы современный читатель ощутил порядок цифр, надо знать, что для середины 50-х годов сумма в 60 тысяч рублей (6 тысяч рублей после денежной реформы 1961 года) была суммой не просто большой или очень большой, а, прямо скажем, фантастической. Лишь старший офицер Советской армии или доцент, имеющий степень кандидата наук (и тот и другой принадлежали к наиболее обеспеченным и хорошо оплачиваемым слоям населения), смогли бы скопить эту сумму в течение двух лет, правда, при одном существенном условии — если бы они два года не ели, не пили, а только откладывали свою зарплату, ощутимо превышавшую среднюю зарплату по стране. И первые читатели рассказа прекрасно понимали эти обстоятельства. Герой Трифонова хочет заработать эти очень большие деньги, причём заработать быстро и честно. Какому же ремеслу обучен Арташез? Он — парикмахер. Его профессия не героическая, не романтическая и не только малоподходящая для молодого мужчины, но даже слегка презираемая советским человеком. Арташез — дитя войны: с детских лет он привык к голоду, нищете, тяжёлому физическому труду и примитивному быту: в его родной деревне нет ни электричества, ни средней школы. Он с трудом смог закончить лишь четыре класса начальной школы, «потом работал землекопом, возчиком на арбе, одно лето подрядился ремонтировать дорогу, но всё это ему не нравилось, потому что труд был тяжёлый, а платили за него мало»[91]. Исключительно экономными средствами писатель даёт понять внимательному читателю, что голова его героя не была обременена не только школьной зубрёжкой, но и советской идеологией. Обстоятельства места были таковы, что на сознание Арташеза, оставшегося старшим в семье, гораздо больше влияла реальная жизнь, чем официальная идеология. Изначально у него не было никаких иллюзий. Он не надеялся, что, пока он по зову коммунистической партии будет вдали от родного дома строить коммунизм, государство решит его проблемы, например, взяв на попечение его почти потерявшую зрение мать.

Арташез покидает горную деревню, совершает «хожение за море» и оказывается на далёком нефтяном промысле в Туркмении. Ремеслу парикмахера Арташеза научил родной дядя, брат матери, инвалид войны с покалеченной рукой. Дядя же внушил племяннику мысль, что с таким ремеслом в жизни не пропадёшь. «Он сказал, что это золотое дело: везде нужно и везде за него платят деньги»[92]. Это была весьма нетривиальная мысль. Советская школа ориентировала своих выпускников на приобретение специальностей, нужных государству, стыдливо умалчивая о том, какой именно уровень достатка сулит та или иная профессия, какой уровень жизни сможет обеспечить то или иное ремесло его обладателю в будущем. Любые размышления на эту тему априорно клеймились как низменные, мещанские, недостойные советского человека. Вообще советский человек вступал в жизнь, имея весьма приблизительные представления о самой этой жизни и реальных законах её функционирования: житейской мудрости в школе не учили. Дядя-фронтовик одной этой фразой вложил в голову племянника больше мудрости, чем вкладывал в голову студента университетский курс политэкономии социализма.

Арташез быстро понял, что именно на нефтяном промысле в пустыне он заработает гораздо быстрее, чем в любом городе: «там пустыня и жить тяжело», «чем дальше в глубь песков, тем больше можно заработать»[93]. Заработать можно, но потратить нельзя; труд нефтяников тяжёл, а быт неприхотлив и лишён элементарных жизненных удобств и малейших соблазнов; «и жить там нужна привычка: кругом пески, ни деревца, ни травинки, вода привозная, всё привозное»[94]. Если бы Арташез поехал в туркменскую пустыню, чтобы стать нефтяником, то его поступок идеально вписался бы в картину мира советского человека. Стране была нужна нефть, и чрезвычайно тяжёлая профессия нефтяника не только хорошо оплачивалась, но и была окружена ореолом романтики и героизма. Однако тот, кто ехал в эту пустыню, чтобы, деля с нефтяниками все тяготы и лишения их походной жизни и создавая им своим трудом самый примитивный комфорт, такой человек воспринимался неоднозначно и, безусловно, не подлежал ни героизации, ни подражанию.