Юрий Звенигородский

В Набережных сенях все братья собрались вместе: венценосный Василий, второй по старшинству Юрий, подросшие Андрей, Петр, маленький Константин. Великая княгиня-мать долго не выходила.

— Богомолец наш, митрополит Киприан, заждется, — забеспокоился государь. — Пройдем, Гюргий, на женскую половину, поторопим матуньку.

Юрий пробормотал, идучи вслед за братом:

— Поди, наряжается.

Тот вопросительно глянул, однако ничего сказать не успел, ибо рябая Анютка, государынина постельница, остановила их в переднем покое:

— Царица-матушка завершает прием нищего сестричества. Прошено обождать здесь, на лавке.

Молча сели ждать. Дверь в следующий покой была приотворена. Оттуда слышался разговор:

— Поведывай, мать моя, только покороче. Времени у меня в обрез.

— Запрошлым летом, — раздался умильно звонкий голос, коим вымаливают милостыню добываюшки на паперти, — марта в двадцать четвертый день, в Благовещение Пречистой, неодолимо захотелось мне причаститься. А церква была за тридесять верст. Остаток дня и всю ночь шла пешехожением, дабы поспеть к заутрени. А надо мною — то снег, то дождь. И сильный холодный ветер. Понадобилось перебресть ручеек. Вошла в середину оного, лед под ногами и проломился.

Юрию стало не по себе: жди, как челобитчик в Передней! Пришли недобрые мысли относительно матуньки: наслаждается недобродетельной жизнью, выставляя напоказ добродетель. Ну не кощунство ли?

— Окунулась по пояс в воду, — повествовала нищенка. — Пришла к заутрене мокрая, отстояла еще и обедню. Бог сподобил принять причастие. Ночевала у церковного сторожа. К утру — сильный лом в ногах. Потом боль стала нечувствительной. А встать не могу. Ноги, как плети, не чую их. Сторож едва стащил с полатей: «Помрешь, хлопочи с тобой!» Кое-как выползла на руках, легла на церковной паперти. Два дня люди подавали московки, сиречь полкопейки, и проходили мимо. На третий день подошел старец и промолвил: «Не та настоящая милостыня, что мечут по улицам, добра та милостыня — дать десною рукою, а просящая не ведала бы».

— Может, в следующий раз доскажешь? — предложила Евдокия Дмитриевна.

«Ишь, правда — не в бровь, а в глаз!» — осуждающе подумал Юрий о матери.

Нищенка, ничтоже сумняшеся, продолжала:

— Вот и предложил старец: «Хочешь, излечу?» Мне нечего было дать, а он и не спросил ничего. Привез домой, поселил на заднем дворе в пустой бане. После выспросила, в чем его лекарство? Набрал он по полям, дворам и помойным ямам целый четверик тленных костей, скотских, птичьих и прочих. Перемыл да перебил их помельче камнем, сложил в большую корчагу, накрыл крышкой со скважиной и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу толсто обмазал глиной. Обложил костром дров, жег сутки с лишком. Подкладывая дрова, приговаривал: «Вот будет деготь из костей!» На другой день откопал горшок. Туда натекло из корчаги с половину десятериковой кружки жидкости, густой, красноватой, маслянистой и отдающей как бы живым сырым мясом. А кости сделались из черных и гнилых так белы, чисты и прозрачны, словно бы перламутр или жемчуг. Тем дегтем натирала я ноги раз по пяти на дню. Назавтра стала шевелить пальцами, потом сгибать и разгибать суставы, а к концу недели пошла.

— Слава Богу! — завершила ее рассказ великая княгиня.

— Нет, еще не все сказано, — упорно продолжала добывашка. — Главное — о костях. Вот премудрость Божия в тварях! Гнилые кости такую хранят в себе силу жизни! Это залог будущего воскресения тел.

Юрий резко встал:

— Выйдем, государь-братец. Не могу. И еще хочу кое-что тебе тайно открыть.

Вышли. Василий не без тревоги спросил:

— Что такое? О ком, о чем?

Юрий почти на ухо молвил:

— О матуньке.

Прошлись взад-вперед по длинному переходу. Младший поведал старшему начистоту, без утайки и простолюдинские речи в кабаке, не назвав при этом Галицкого с Матвеем, и боярский разговор на паперти собора Успенья после венчания сестрицы Анастасии с Иваном Холмским.

Василий слушал, не перебивая. И, выслушав, не сказал ни слова. Прошел мимо княгининского покоя по полутемному переходу в Набережные сени. Невыразительный, словно закаменевший, лик его, освещенный бессолнечными, заиндевелыми окнами, не выдал никаких мыслей.

Вскоре вышла Евдокия Дмитриевна в просторной шубе-одевальнице, накинутой на расшитую золотом телогрею и дорогой паволочный[53] соян, в синей шапке с собольей подпушкой, в сапожках лазоревого сафьяна.

Сошли по широкому гульбищу, прошествовали по расчищенной дорожке к концу великокняжеского двора, где прежде была деревянная церковка во имя Святого Лазаря. Теперь здесь высился каменный храм. В притворе ждал с клиром митрополит Киприан. Он встретил великую княгиню-мать кратким приветственным словом, сравнив ее со строительницей храмов Марией[54], женой Всеволода, Мономахова внука.

Отстояв службу у большого алтаря, мать показала сыновьям предел, представляющий собой не снесенную деревянную церковь Святого Лазаря, велела вынести приобретенные ею сосуды, серебряные и золотые. Все вместе осмотрели настенные росписи, выполненные знатными иконописцами Греком и Даниилом Черным.