Юрод

Поначалу донимала и выматывала Серова мысль о провалившемся заговоре. Но потом мысль эта стала как-то притишаться, съедаться, замещаться мыслями о юродстве.

Серов поглядывал в книжечку, подаренную Воротынцевым, вспоминал слова маленького китайца, вспоминал и свои собственные, впервые мелькнувшие в "телетеатрике" и потом несколько раз просверкивавшие в больнице и в поезде догадки.

Были эти догадки не слишком веселыми.

Лучше, лучше и спокойней быть сумасшедшим, параноиком, психастеником!

Таблеточки, уколы, бессознательный бег по кругу, потом усталость, сон, может, и смерть безболезненная. И на все вопросы внутренние - короткий, ясный ответ: я болен. Заговор? - я болен. Кого-то держат понапрасну в больнице - я болен.

Кому-то надо в психбольнице содержаться, а ему Хосяк позволяет на воле разгуливать - я болен... Москва захлебывается в порче и гнили - я болен. Россия растрескивается, как подсохшая глина в степи, - я болен, болен, болен! А при моей, при твоей болезни - какие мы помощники, какие воины? Так, мелко шныряющие воришки, мародеры. Но ведь именно этого, т.е. ухода в болезнь, и добивались Хосяк с Калерией. А может, и еще кой-чего. Того, о чем Воротынцев в своих записках на спец. листе пишет. Так где же выход?

Выход стал мерещиться в еще более сложной и страшной форме болезни (а может, и не болезнь это вовсе?) - в юродстве. Слова Воротынцева о том, что выход у большинства мыслящих людей сейчас один: спрятаться под рубище и хоть оттуда, хоть полунамеком и косвенно, но говорить правду, ошеломили Серова.

"Это путь! Путь! Если бежать, если прятаться - и от прокуратуры, и от Хосяка, от самой нашей трижды проклятой жизни, - то только туда, в юродство! И говорить оттуда то, что видится многими и слышится, но сознанием отметается. Повторять, озвучивать внутренние голоса и безголосые, беспредметные, полные каких-то аллегорий и неясных символов мысли, рвать зубами желтое сухое мясо злободневных, газетных мыслишек. Имморализмом, чудовищными на первый взгляд поступками крушить гадкое денежное сцепление обстоятельств! Рвать, крушить, не боясь под личиной юродства ничего!

Кстати, и прокуратура стала пугать Серова гораздо слабей.

Жена, сразу по приезде Серова с юга, по настоятельной его просьбе обзвонила двух-трех друзей и почти всех его приятелей. Никого не арестовали, одного, правда, продолжали вызывать в прокуратуру, но слишком не терзали, ограничивались беседами. На вопросы о Серове жена отвечала так же, как написал он ей в короткой записочке перед отъездом: уехал в деревню, хочет поменять работу, небольшой внутренний кризис...

Серов еще раз подумал о юродстве, и петух, все это время тихо и неразборчиво клекотавший в его мозгу, умолк.

Схлынул тяжелый гул, носовой, далекий голосок, как ему иногда казалось, - умолявший не опускать письмо Воротынцева, рассыпался на части, расслоился на мелкие волокна. Жизнь стала вдруг крепче, ясней, направленней. Нащупанный путь представился очень тяжким, страшно узким, но единственно возможным...

Все еще сидевший на земле Серов подтянул к себе внезапно босые ноги, мясо сырое чуть отжал, увернул бережно в носовой платок, спрятал в карман плаща, яичное крошево стряхнул с волос и аккуратно затоптал в сыроватую, еще теплую, не выстывшую после лета землю, встал и, тяжко-нежно подволакивая босыми, уже сильно побитыми ступнями, зашагал к электричке, идущей в сторону Сергиева Посада.

*** "Сука-падла-пирожок... Сука-падла-с-мясом... Су-па-пи, су-па-пи..." Петух кружил на крыше пристройки, тонко и зло процарапывал ее стальными своими коготками и, чуть завернув голову кверху, вполголоса пел, клекотал, снова пел...

Он ощущал в себе дерзкую утреннюю птичью вострость, он догадывался: ему подвластно всё! Он круче, справней, удачливей всех других петухов округи. В зобу, в пищеводе что-то едко изжигало его, что-то толкало и толкало вперед, по кругу, без оглядки, марш! Едкое это жжение он выталкивал и выплевывал наружу чужими человечьими словами: "тело легкое, кости полые, тело легкое, кости полые... Лети, лети!" - бормотал и бормотал он, и при этом одним, скошенным в сторону, глазом посматривал на окна инсулиновой палаты, а другим, уставленным в небо, - ухватывал коршуна, висевшего вдалеке, за больничным квадратным двором, над каким-то жалким полуразвалившимся курятником.

"Шулик-шулик-шулик!" - вдруг громко передразнил петух коршуна, сам этого невольного передразниванья испугался, но потом смекнул: коршуна ему бояться нечего! Даже если этот воняющий мышами и рыбой "шулик-шулик" посмеет метнуться сюда, на сладко обволакиваемую лекарствами крышу, он, петух, убьет коршуна одним ударом воскового, тяжелого, наросшего до непомерности остро-смертельного клюва.

Петух кружил и кружил по крыше... От потребности чем-то унять, успокоить себя, он по временам встряхивал огромной своей головой. И тогда в голову его прорывались новые звуки, картинки, влетали кусочки ушедшего дня, клочки ночи.