Юродивая

Нынче рано Вася пришел на рынок. Ночевал он рядом с рынком, в будке починщика обуви, когда хозяин пускал его на ночь, чтоб Вася и спал, и одновременно сторожил его барахло; долго спать мусорщик не мог — чем старше становился, тем меньше требовалось ему сна. Он боялся, что стариком спать не будет совсем. «Буду гулять между звезд», — шутил он.

Ах, Солнце!.. Так и слепит. Бьет в глаза молниями. Солнце — это чудо. Да ведь и он Чудной. Ну давай, Чудной, новый день настал; собирай ошметки да грязь в железный ящик близ рыночных ворот. А потом сожги. То-то будет костерок славный!.. Вася неустанно наклонялся, мел, собирал, сгребал, хватал крючьями рук любимый мусор. Он работал без рукавиц — они мешали ему ощущать жизнь. Ведь всю эту забавную мусорную жизнь сотворяли люди, и какими они были изобретательными, как чудесно, фигурно скусывали яблоко, оставляя огрызок, как великолепно чистили рыбу, набрасывая на снег горстями монеты серебряной чешуи! Наклон… еще наклон. Вот эту кучку подгрести поближе. А это что ж такое?.. Ах, это рассол капустный наземь слили, на снег, и теперь на снегу валяются сиротливые капустные пряди и усы… вот так, собрать их. Знатный завтрак. Подкрепись, Вася. Где наша не пропадала.

Зажевав капусту, он двинулся по рынку дальше. Чистота, красота. Я чистильщик, я мусорщик, я тебя, красота, навожу. Опять намусорят — опять уберу. В этом смысл. В этом гордость и сила. Гляди-ка, еще ящик! Пустой, что ли?.. Таскать мусор сгодится. Э, нет. Внутри есть. Что? Кто?!

Он обежал ящик боком, как краб, осторожно наклонился и исподлобья глянул туда. Вот так номер. Старуха. Не шевелится. Спит? На груди у старухи лежала собака. Вася тронул ладонью рыжую собачью голову. Собака ожила, затявкала. Ну хоть эта-то живая. А та, видать, уже совсем застыла. Кто будет ее хоронить? Бродяжка. Таких много шляется по Армагеддону. Умирает в подвалах. На чердаках. На рынках. На перекрестках. Чаще их подстреливают. До старости не доживает никто. А эта седая. Лицо как резцом изрезано. И глаза открыты. В небо смотрит. Радужки заледенели. Вот наша участь: родиться, жить, заледенеть. Что она там увидела в небе?..

— Эй! — крикнул Вася тихо. — Эй, эй!.. Пробудись!.. Может, ты еще живая, а тебя закопают!..

Старуха не двигалась. Собака лаяла, бегала вокруг ящика, горела на снегу рыжим костром. Поднимался ветер, вдувал в лицо Васе поземку. Мусорщик задумался. Снег не разроешь без лопаты до земли. Он похоронил бы ее здесь же, на рынке, да инструмента в руках нет. Клешнями голых рук на морозе яму не выкопаешь.

Собака лаял отчаянно. Поземка взвивалась.

— Что же мне с тобой делать-то, милая?.. — сокрушенно прошептал Вася, сморщился и заплакал. — Не могу я закопать-то тебя!.. Вот сейчас покурю, придумаю…

Он вытянул из кармана фуфайки окурок, раскурил, затянулся глубоко, сипло закашлялся. Докурив, бросил бычок не в снег — в железный ящик.

— Придумал, — сказал Вася сам себе и старухе. — Ты меня прости, милая, если что. Трудно мне тебя хоронить. Я тебя в железный ящик брошу. Все равно все мы в земле окажемся. Или на дне реки. Или в море. Нам другого пути нет. А если я тебя сожгу, будет пепел. И ты разлетишься по ветру. Далеко, далеко. И я вдохну тебя, как табачный дым. Ты станешь дымом и прахом. Когда я тебя буду жечь, я буду молиться за тебя. Я немного знаю молитв. Но все они пригодные для святого дела. Эх, жаль, я не священник!.. А всю жизнь хотел им стать… Да вот не стал… Ума, что ли, мало… И петь псалмы не умею. Вот танцевать могу! — Он раз, другой подпрыгнул на снегу, деревянные башмаки стукнули о корку льда. — Ну, давай с Богом брошу я тебя в твой гроб, родная!.. Не взыщи… Эх, какая ты легкая, матушка, кожа да кости…

Он склонился над ящиком и взял Ксению на руки. Он держал Ксению на руках, как держит возлюбленный возлюбленную. Он смотрел в светлые застывшие глаза Ксении, качал ее на руках, как младенца, прикоснулся прокуренными губами к ее холодному лбу.

— Как ты прекрасна, милая, — прошептал мусорщик, отнимая губы ото лба Ксении и глядя в ее освещенное Солнцем лицо, — как невеста… Ну, давай!.. Прости!.. Прощай!..

С кряхтеньем: «Э-э-э-эх!..» — Вася закинул высохшее тело старухи в железный ящик. Оно гулко стукнулось о днище. Плыви, железный корабль. Тарахти, железная повозка. Есть еще места в твоих коробах, трюмах.

Собака рванулась к железному ящику. Села. Подняла рыжую морду. Завыла. Завыла беспросветно, тяжко, надрывно — воем, сходным с рыданием.

— Эх ты, как плачешь-то, — жалостливо, опять морщась, сказал Вася, — видать, добрая у тебя хозяйка-то была!.. Ласковая!..

И на безумный вой рыжей собаки из-за рыночных ворот вышел волк. Дыбом шерсть на загривке. Красным светом горят во лбу глаза. Уши прядают. Когти торчат из исхудалых лап.

Мусорщик попятился.

— Что ты, — пробормотал, — откуда ты… В лесах совсем, что ли, жрать нечего?..