Юровские тетради

Вот, оказывается, что останавливало Анюху. Но почему последнюю в колхоз? Кто сказал? На собраниях об этом и речи не было. Наоборот, говорилось, что обобществляются в хозяйствах только вторые или третьи коровы. Алексей возмущался: кто же такой слух пустил? Это же обыкновенная провокация.

— Не бойтесь, никто вашу корову не возьмет. Спокойно идите в колхоз, — сказал Алексей.

— Не возьмут? — не верила Анюха. — А ты бумагу на то дашь?

— Зачем? Я же сказал.

— Сказал-то сказал, а уедешь — и без тебя…

Мне хотелось крикнуть ей: где так ты, Анюха, прыткая, а тут трусишь и не веришь даже Алексею, ровно он для себя старается. Но говорить я не мог, мешала повязка, стягивавшая раненую щеку.

Больше всего перебывало у Алексея вчера, накануне решающего собрания. В сумерках заглянул даже Юда, который раньше никогда не бывал у нас. Он все расспрашивал, подобреют ли люди в колхозе, перестанут ли браниться из-за пустяков, будут ли радеть друг о друге. Натерпевшись всяких неприятностей, он ждал именно этих перемен.

А дядя Миша — он заявился как раз, когда Алексей вернулся с собрания, — спрашивал, сколько записалось в колхоз голытьбы. Алексей сказал, что из вступивших половина бедноты и половина середняков.

— И средние хозяева не больно сетовали на голь?

— Зачем же сетовать? — удивился Алексей.

— Ать, чудак ты какой, столько зим учился, а простого не понимаешь. Голытьбу кто же привечает? Что она принесет в колхоз? Деток рази… Так на них пахать не поедешь. А за чужой спиной нам жить, паря, не рука.

— Почему за чужой? Вы же не гостить будете в колхозе, а работать.

— Это само собой. К работе наш брат привыкший сызмальства. — Дядя Миша завернул цигарку, закурил, но, оглянувшись на не закрытую занавеской кровать, на которой я лежал и куда проникал свет от лампы, сразу же притушил самокрутку. — Ему, поди, во вред дым, не буду, потерплю. Да, положеньице. Скоко ден все голову ломаю насчет колхозу. И охота — и эта боязнь попреков… Я и так уж понаслышался их за свою жизнь. Это, откроюсь тебе, самое разобидное — слушать попреки. Говоришь, делегатка Степанида тоже была на собраний?

— Была. И записалась. Мужики хотят ее поставить председателем.

— Но она же из другой деревни.

— И что из этого? Сегодня она одна из перцовских вступила, завтра потянутся другие.

— Скажи, пожалуйста, как все оборачивается. Ну как тут поступишь? Светопреставление, как есть. Не такое, о каком говорит старший братан. Я церкви ни на-столечко… И братана жалко, увяз он там. Нет, Степанида-то, а? Что ты скажешь…

Он так разволновался, что встал и заходил по избе, шлепая растоптанными подшитыми валенками по скрипучим половицам. Потом снова сел и снова заговорил.

Но я не все слышал, потому что его глуховатый басок то и дело забивался беспокойно-громким маминым голосом, доносившимся из пятистенка. Она ругала отца за то, что тот без ее спроса первым вызвался отдать для общего посева все зерно яровых.

— Ишь, богач выискался! — пробирала она отца. — Валяй обсевай всех, а своих без хлеба оставляй…

Отец, защищаясь, просил мать утихомириться, чтобы не услышал дядя Миша.

— А наплевать, пускай слышит. Я никому не обязана.

Мать заплакала, а отец раздосадованный выскочил вон из пятистенка и растерянно остановился перед притихшими дядей Мишей и Алексеем. Дядя Миша, потрогав бороду, невесело усмехнулся:

— Что, допекает?

Отец промолчал, тогда он кивнул на пятистенок:

— Скажи ей — недалеко и она стоит от голытьбы. — И вздохнул: — Эх, дела. В одиночку жить — до самой смерти спину гнуть перед «благодетелями», сообща — пусто в карманах и в сусеках! Но не соединиться — сожрут. Вон Кузю-то как… — Повернулся к Алексею. — Скажи, ты, чай, знаешь, — сейчас как там в верхах, есть какое согласие касательно кулаков? Сколько им было послабления.

— А кто послаблял? — откликнулся Алексей. — Рыковы, Бухарины, малая кучка. А у партии одна линия, ленинская. Ленин как сказал? Мы стояли, стоим и будем стоять в прямой гражданской войне с кулаками. Так говорит и партия. Не послабления, не оборона, а война, наступление.

— Главное дело — кто одолеет. Сила у них медвежья. И ладят бить, курвы, поодиночке.

— Значит, и надо объединяться, а не сидеть по углам.

Слушая разговоры, я мало-помалу вспоминал подробности того, как попал в беду и очутился тут вот в постели.

Случилось это поздним вечером, когда мы с Николой возвращались из Перцова с концерта. Попели в тот вечер славно. И поплясали. Для всего хватило места в просторной избе делегатки. Мы уходили последними: надо было помочь Степаниде и Нюрке поставить на место стол, кровать и комод.

Вышли на улицу, глядим — небо мутно-лохматое, падает снежок. И нигде ни одного огонька. Обнявшись, мы пошли вдоль улицы по дороге, потом свернули на тропу, что вела с горы на гору. Пели, смеялись, снова пели — такими мы были веселыми да счастливыми в тот час. Поднявшись до половины юровской горы, остановились передохнуть.

Тут и раздался выстрел. Пуля прожужжала над головами.