Юровские тетради

Капа носилась вокруг, все еще негодуя на меня. Но когда Панко уложил мена на лопатки и налег на левое плечо, что-то хрустнуло, Капа напугалась и кинулась на Панка, замолотила по его спине кулачками.

— Не видишь — раздавил его. Слазь! Кому говорю, Сдоба?

Раздавлено же было не что иное, так гнилое яблоко. Панко, пыхтя, встал, отряхнулся, поправил поясок на рубашке. Я же, нащупав под плечом остаток раздавленного яблока, зажал его в руке, вскочил и, пряча глаза от Капы-Ляпы, свидетельницы моего позера, повернул домой. Она, постояв, побежала за мной, участливо, даже с жалостью, спрашивая, что с плечом. Я обернулся, со злостью бросил в сторону расползавшуюся мякоть яблока и прибавил шагу. Капа-Ляпа осталась в недоумении.

День, последний перед отъездом денек, был испорчен.

Вечером я никуда не пошел. На краю деревни, у качелей, играла гармошка, все парнишки небось уж были там. А я сидел дома. Не до веселья!

Тетрадь вторая В пути

Подгородчина

Ты ли это, благодатная сторона? После наших просторных лесных разливов подгородчина показалась мне тесной и обнаженной. Куда ни глянешь, везде серый посев деревенек да хуторов. Прилепились они к косогорам, к речушкам, к проселочным дорогам. Редко где увидишь березовую рощицу, перелесок.

По обочине изрезанного колеями тракта тянулась цепочка телеграфных столбов, по-печному гудя проводами. Путь от этой цепочки лежал в город, который стоял где-то очень далеко, у самой Волги. К тракту жались деревни побольше, с каменными домами в центре, которые как-то свысока глядели на исхлестанные ветром да дождем избы-соломенуши.

А с холмов за всем этим присматривали церкви, поблескивали лазурными луковицами куполов и золочеными крестами. Чем-чем, а уж церквами богата подгородчина. Иона объяснил это так: чай, не рядовая она, царями Романовыми наградила Русь. И все же не везде чтили храмы. В одном большом селе церковь была без колокольни, облезлая, заброшенная, заросли все тропы к ней.

Иона шагал по этой неровной пестрой земле бодро. Казалось, он вовсе не устал за двое суток нашего пути, а у меня все чаще подгибались в коленях ноги.

Ночью мы вошли в село, двумя длинными посадами вытянувшееся по берегу какой-то тихой реки.

— Наше Униково! — объявил Иона.

Это, видимо, и было началом его «вотчины». Он засуетился, проворно снял заплечный мешок и постучал в дом с мезонином. В проулке пошумливал тополь, сбрасывая последние листья. Падая на мокрую землю, они издавали сиплые звуки, так похожие на Ионов голосок.

Что ждет меня на цареродной подгородчине?

А ждали отнюдь не веселые деньки, и не только меня. Когда мы, поработав неделю в Уникове, перешли в следующую деревню, к нам пристал старый мастер Василий Швальный, сухонький, морщинистый, как печеная картофелина, с кудрявой белесой бородкой, неугомонно-говорливый. А говорил он, несмотря на немощность, басовито, словно дразня своего хозяина, Иону, которого господь бог обидел голосом.

Деда тут знали все. Завидят его, мелко семенящего впереди Ионы, хмурящегося от бьющего в глаза света, и начнут окликать да здороваться.

Раньше он один обшивал с десяток подгородных селений. Один ходил по дворам со своим обшарпанным аршином. Никто так усердно и прочно, как он, не мог стачать ни овчинного полушубка, ни ватной телогрейки. Но под старость лет, видно, не мог уже один управляться, к тому же не всех устраивало его шитье, спрашивали и кое-что помоднее. И тогда (это было еще прошлой зимой) он пошел к Ионе, портничавшему в соседних, побогаче, деревнях, и отдал ему свои «владения». Сам же остался на вторых ролях.

Однако об этом дед нередко забывал. Приходя в дом, снимая заячью шапку и похлопывая аршином о залатанные валенки, он по старой привычке спрашивал:

— Эй, хозяева любезные, что прикажете пошить?

Услышав за спиной покашливание Ионы, он виновато пятился и пропускал его вперед. Тогда уже Иона повторял этот вопрос. И если работа находилась, оборачивался ко мне:

— Машину, живо!

Машина была на моем попечении. Еще в Уникове, где на лето оставлял ее Иона, была вручена мне. Я и носил, и возил ее на санках из деревни в деревню, и отогревал да вытирал насухо, и смазывал сам. Иона лишь строчку устанавливал, но потом и это стал доверять мне. О, хозяин был воистину добр — не жалел для меня никакого дела!

Утром невозможно было голову поднять от изголовья. Дед не тревожил меня, вставал первым. Я слышал, как он, кряхтя, шел к умывальнику, как плескал на свое спекшееся лицо воду, потом брал утюг, вытряхивал золу и шептал хозяйке, топившей печь: «Подбрось, голубушка, горяченьких угольков». Но тут же я слышал вкрадчивые шаги Ионы и его сиплый голосок:

— За новенького стараешься?

— Как же, парнишке, Иона Васильевич, поспать охота, дело-то малое… — откликался старик.

— Похвально! — отвечал Иона. — Только как бы во вред это не пришлось ему. Я ведь обещал портным его сделать, а не лежебокой.

И, взяв у дедка аршин (своего он не имел, пользовался только сантиметром), начинал расталкивать меня.