Юровские тетради

Я засобирался, но мама вдруг остановила меня.

— Забыла сказать — Алексей письмо прислал.

— Да? — встрепенулся я. — А что пишет?

— Тоже хотел приехать на масленицу, но, слышь, некогда. Где-то еще курьерит, в какой-то газете. Вот. И куда-то еще записался.

— Не в комсомол?

— В его, кажись.

Я привстал: молодец, братчик! Вот молодец-то!

— А чего радуешься, дурной? Проку-то никакого. Лучше бы уж ходил там, в городе, с точилкой. Аксен ходит и заколачивает. Думаешь, не дело говорю? Дело! А он, видишь ли, про какие-то схватки еще сопчает. Не упомнила только с кем. Да на вот сам прочитай, — достала она с полки посудника письмо и подала мне.

Я нашел нужные строчки, уткнулся в них.

«Братва у нас шумная, боевая, никому не дает себя в обиду. Ходим на комсомольские собрания. Это собрания! Когда приеду домой, все расскажу, как мы даем бой разным пролазам, кто с не нашим, а троцкистским душком».

«С троцкистским душком? Это, наверно, сынки да разные племяши богатеев, вроде Лабазникова Демки. Ну, их и надо жать». И я снова порадовался за брата. Комсомолец, боец. Это ж здорово!

Я вернул письмо маме, но тут же, краснея, спросил, не писал ли братик что-нибудь о Капе. Она поглядела на меня с материнской озабоченностью: не стосковался ли? Я постеснялся признаться.

— Упомянул и ее, — сказала мама, — виделся где-то. Но и она, слышно, не покажет сюда глаз, будто бы в какой-то техникум метит. Всем подай город!

Напрасно она пеняла и на Капу, я был рад, что милая Ляпа жива и здорова. Только как далеко теперь она!

— Но ты что стоишь? Иди-ка, иди гуляй, — напомнила мать.

Пока я собирался, ко мне зашел Панко, вместе мы направились к Шаше. Тропка незаметно вывела нас опять к заколоченному Капиному дому. Словно по уговору, мы одновременно остановились около него. Панко потер переносицу.

— Скушно без нее. А тебе?

— Что мне-то? Я не целовался с ней… — съязвил я, вспомнив, как Панко и Ляпа любезничали под яблонями.

— Подумаешь, один-то раз.

— Один? Верно, один? — встрепенулся я.

— Врать буду? — обидчиво буркнул Панко. — Хочешь знать, так она только о тебе и говорила, когда уезжала. А ты еще злишься. Дубина!

В другое время я бы обиделся на это бранное слово — дубина, но сию минуту оно показалось мне ласковым, даже сладким. Чмокнул его в ухо и, покрутившись, повернул назад, радостный, счастливый.

— Куда ты, чумной? — кричал Панко. — К Шаше ведь хотел.

А я летел по тропинке, как на крыльях. Мне нужно было сейчас же, не медля, взяться за перо. Да, написать ей, Капе. Первое письмо в жизни.

В избе уже никого не было. Я вырвал из отцовской тетради, в которую он записывал выручку, листок разлинованной бумаги, поставил на стол чернильницу.

Но тут и задумался: с чего начинать? Радоваться все-таки еще нечему — нет же ее здесь, уехала. И видно, уже не вернется. Перед глазами предстал заколоченный дом. Решил с него и начать.

«К дому ни тропинки, ни следа. Увяз он в снегу и стоит как слепой. Холодом, стужей несет от него. Так до костей и пробирает. Видно, ни капельки не оставила ты здесь тепла, все с собой увезла. Но раз уж увезла, то там не растеряй его. Панко говорит, что ты вспоминала меня. Не забыла, верно? Подтверди письмом или как. А летом приезжай к нам. Я стану ждать тебя, слышишь?..»

Зная, что Капу так просто не зазовешь, я пообещал исполнять все ее желания.