Ювелир. Тень Серафима (СИ)

- Однажды она станет слаще мёда, - почти пропело видение, бесплотным маревом колыхаясь перед глазами. - Приди к осознанию этого, когда будешь готов. Ты должен ощутить это сердцем, Себастьян. В своё время. В своё время, которое нельзя ни отдалить, ни приблизить.

- Прости, но не сейчас. Я по-прежнему помню тебя… твой голос, твой смех… милые ямочки на щеках, делающие тебя чуть менее строгой. Понимаю, для тебя это не имеет значения теперь… ты забыла. Но я не могу. Я буду помнить - за нас обоих. Клянусь, Моник, я буду помнить… я не отрекусь. И ты будешь жить, ведь память - это и есть бессмертие.

Почти растаяв в тумане, видение обернулось. Глаза его, как показалось Себастьяну, на миг приняли человеческий вид, и в них мелькнула искра узнавания. Черт побери, ювелир готов был поклясться, что где-то на самом дне этих промерзших чужих глаз, под незыблемым льдом бесстрастного вековечного знания, стынут боль и осколки памяти, которых уже нельзя собрать, вспыхивают и пропадают неверные отражения прежней жизни, ныне укрытой покровом забвения.

- Я любила тебя, Себастьян, - ювелир едва расслышал последние слова, напоминавшие шелест ветра в высокой траве. - Но меня больше нет.

Серафим сглотнул стоящий в горле желчный ком и нашел в себе силы улыбнуться. Улыбка вышла не очень-то убедительной, но ювелир надеялся, что она поможет сделать печаль чуть более светлой. Сейчас этого требовалось, как никогда. Это был конец.

- Я любил тебя, Моник, - ответил он уже пустоте. - Прощай.

Круглая зеленая луна казалась нереальной, будто нарисованная нетвердой рукой ребенка. Сияние её отчего-то напомнило сильфу зеленый взгляд матери, который та обратила на него один-единственный раз, оставляя их с Альмой на попечение отца. От этой луны в полнеба было невозможно оторвать глаз. Она пугающе набухала, растягивалась, наливалась неведомыми соками, и тонкая оболочка, казалось, вот-вот лопнет, не в состоянии удержать высокого прилива энергии. Запрокинув голову, ювелир уставился на свихнувшееся ночное светило, даже не удивляясь творящейся фантасмагории, как вдруг луна соскользнула со своего невидимого крюка и ухнула вниз. От этого внезапного страшного падения у Себастьяна перехватило дух. Что-то словно оборвалось в нем, что-то, натянутое до предела, и это принесло даже некоторое облегчение. От удара о землю луна треснула и покатилась куда-то, цепляясь за корни и ветви деревьев, растекаясь абсентовой плесневелой зеленью, распространяя вокруг пьяный аромат брожения… распадаясь и растворяясь в его крови…

- …Себастьян! Себастьян!! Приходи же наконец в себя. Прекращай галлюцинировать!

Крепкая рука гончара, трясущая его за плечо, силой вырвала сильфа из власти кошмарного бреда.

- Что ты видел?

- Странный сон, - буркнул ювелир, хмуро глядя в яркое небо. От исчезнувших пейзажей не осталось и следа, а вместо ночи стоял белый день. Ветры снова проснулись и переговаривались в вышине - беззаботно, как будто ничего и не произошло.

Гончар внимательно посмотрел на него.

- Не позволяй ему утянуть тебя. Борись! Маяк заставит вечно блуждать в туманных лабиринтах памяти, внимая неверной музыке бездн.

Себастьян глубоко вздохнул и отвернулся.

- Нет, - твердо сказал он, - этого не будет. И без того я задержался здесь слишком надолго. Спасибо за помощь, но мне пора идти.

Решительным, чуть нетвердым шагом ювелир направился к Маяку, отчего-то торопясь собрать вещи. В крови горела лихорадка. Маяк притягивал, как магнит.

- Попробуй, если сумеешь, - покачал головой гончар, печально глядя ему вслед.

Уже не в первый раз слышал он эти слова.

***

Бессонница сделалась уже закономерностью, досадной закономерностью, оставлявшей на челе характерные следы усталости, неприемлемые для премьера. Но сегодня ко всем прочим причинам ночного бодрствования, как будто их было мало, добавилась новая. Глубоко за полночь открыв заветную дверь спальни, Кристофер едва не лишился чувств прямо на пороге. На столике у изголовья кровати стояли сияющие белые лилии, принесенные, очевидно, по приказу правителя. За целый день приторно-сладкий, одуряющий аромат цветов успел пропитать помещение насквозь, как липкий крем пропитывает слои торта, въевшись в стены и шторы, подушки и простыни. Этот тяжелый запах будил в душе какие-то тревожные, мучительные чувства. Неясные, невнятные, но совершенно неотвязчивые, они не давали покоя. Проклятый запах будто прилип к коже. Даже укрывшись с головой, Кристофер ощущал, как аромат проникает в него, заполняет самые глубины существа - и медленно, но неотвратимо растворяет, как смесь кислот растворяет металл.