Южане куртуазнее северян

— на это его вполне хватало. Или -

   «Весь пост молилась до зари
   Моя владычица Мари,
   А ночью грызла сухари,
   Замкнувши двери изнутри…»

Смеялись они очень много. Позже, когда Кретьен вспоминал эти два года жизни их «тройственного союза», ему казалось, что они смеялись всегда, просмеялись два года напролет. Их смех так и звучал у него в ушах — смех в каменной зале, смех на зеленой траве, смех под сводами леса, и у камина, и в саду старой графини… Высокий, серебряный — смех Оргелузы; заливистый, громкий и свободный — ее мужа; и негромкий, очень радостный — его самого, Наива, Простака… Каким же он тогда был простаком.

И именно будучи простаком, он восторженно принялся за новый роман — по просьбе Мари, когда она сказала как-то раз, до смешного по-детски смущаясь — превращаясь в ту маленькую девочку, что плакала над горестями Эниды, забытая всеми в огромном королевском дворце: «Послушайте, Наив… Вы же, наверное, скоро начнете новый… Ну, новый какой-нибудь роман. Вы не могли бы… ну, писать его не просто так, а для меня?»… Маленькая девочка внезапно встретилась со знаменитым поэтом. Графиня отдавала вассалу приказ. А на самом деле — не то и не другое…

— Повинуясь приказу моей госпожи, перо мое будет бегать по бумаге вдвое быстрей, чем обычно, — с улыбкою поклонился верный рыцарь. А потом они вдвоем нашли и обговорили сюжет, который порадовал бы их обоих и подошел бы для длинного, но не чрезмерно длинного, не требующего продолжения повествованья. Кретьен, как всегда, хотел истории о служении и чести, а Мари желала сказку про любовь. История Ланселота оказалась идеальной — обе этих темы переплетались в ней так тесно, как это только возможно, и должна была получиться наполовину жеста, наполовину роман едва ли не трубадурский по накалу страстей. А кроме того, вдвое легче и интересней писать книгу, matiere и san[34] которой исходят от прекрасной дамы, ценительницы, друга… Вдохновленный так сильно и горячо, как не случалось у него со времен парижского «жара и глада», горячки творчества, из-за которой архивариус, кривясь, потом не доплачивал половины денег за сданные не в срок списки манускриптов, — горячий и горящий, как во времена Клижеса, Кретьен приступил к работе над романом тем же вечером, и встал из-за стола в своей спальне в середине следующего дня.

   «Коль скоро госпожа моя
   Желает, чтобы начал я
   Роман очередной — ну что же,
   Кто в мире ей перечить сможет?
   Я больше б сделал, признаю,
   Чтоб даму радовать свою,
   И говорю о том без лести —
   Хотя другой на этом месте
   Сказал бы, подольщаясь к ней,
   Что госпожа земли моей
   Всех прочих женщин превосходит,
   Как ветер, что в апрель приходит,
   Прекрасней всех ветров иных.
   Но я, увы, не из таких,
   Хоть в этом со льстецом согласен;
   Скажу ли я — «Алмаз прекрасен,
   Отполирован, он горит,
   И жемчуг* огнем затмит,
   Как госпожа моя графиня
   Всех королев затмила ныне»?
   Но нет — я честью дорожу
   И слов подобных не скажу,
   Хоть в них лишь истина одна
   Для бедных глаз моих видна!
   Скажу одно — ее приказ
   Важнее для меня сейчас,
   Чем мысль любая или пыл,
   Что в этот труд бы я вложил…
   Итак, Кретьен берет на совесть
   О Рыцаре Телеги повесть,
   Чья тема, чей сюжет и пыл
   Графинею подарен был.
   Поэт взялся за труд опасный —
   Сей не испортить дар прекрасный,
   Дурного не содеять с ним
   Искусством бережным своим.
   Что ж, безо лжи и без прикрас,
   Он начинает свой рассказ…»[35]