Южная Мангазея

Гибнущие арабески наполнили почву. Корни впились в перегной. Мир стал состоять наполовину из мертвечины, наполовину из поедающих её. Тогда, скрытые доселе, изверглись пожухлые кроны. Недостижимый предел, что студент хотел достичь взглядом-вертопрахом, перестал быть недостижим и свился меж бигудями деревьев доступными секретарскими оболочками, радужная, меж кудряшками наращенных ресниц, отразила студентов взгляд, ставший хозяйским, жадным, он повторился, жадничая до предела, заметался между девицей и охотником, забился, заклубился рефлексией, как бы связать арабеской, стиснуть пространство, словно поцелуй, сплющить в мутную плёву, кляксу и пробить выход в невиданное, нетронутое, неиспорченное, в новый эдем.

Сочинять — дело опасное. Сосредоточишься, сузишь циклопу, студенту в голову да встретит взгляд такую оболочку в кудряшках, разгорячится, ороговеет, упрётся рогом в роговицу, накалится, да и пережжёт всё своё содержание в гумус. Хорошо ещё, если хватит сил и выбьет себе выход из циклоповой головы второй адамовой глазницей. Но если, выбравшись, и дальше будет не меря сил скручивать бездыханные арабески, то декан рискует и не заметить, что вскоре над его докладом, как над едкой морной бумагой, засиженной мухами и муравьями, будет увлечённо торчать не он сам, но его глазастый череп.

И ваш экземпляр запечатлел соавторские взоры-вздохи? Назойливые адамо-евы микроскопической истории сложили меж страниц череду насекомых голов. Конечно, у их венценосного нечленистоногого хозяина взор — пылающий огнь! Древесный угль в дырявой плошке! Плошка облепила жадное древо, вылезшее из порченого эдема в поисках нового. Палкой для слепого, тыкаясь в пустоту и темень. Пыльный вакуум и стал тянуть содержимое из палки, та заполыхала головнёй. На головне запёкся череп сочинителя — плошка из глины и мертвечины, в которой он — как сказочный дурачок в короне! Вынырнул из горючего котла юным Рюриковичем в хлад и мрак. Отличник факультета! Кандидат на ленинскую стипендию? Ты посещал недавно интуристскую гостиницу? Читал внутриведомственные правила? Ты всё понял? В следующий раз будешь отчислен, и папа-замминистра не поможет. Декан Викч вытер пот с шеи. Он держался за поясницу. У него был застарелый радикулит. Проезжая мимо железнодорожного перехода недалеко от дома, Викч всегда думал что хорошо бы зайти в пристанционную шашлычную, хватить залпом поллитра, подойти к рельсам, положить горячую шею на холодную сталь и — чик — как гильотина.

ЖАРЕНЫЕ СЕРДЦА

Ян выглянул в окно. Первые несколько дней он жил один в общежитской комнате с двумя пустыми кроватями.

Во дворе стояла бубличная, чья труба доходила меньше чем до трети шестнадцатиэтажного общежития, почти упираясь в служебный балкон. Рядом с окном Черенковой. Дым пропитал и само общежитие, и глубины янового матраса, под которым разверзались более-менее вонючие этажи и прочие полости, вплоть до метрополитена. Москва стала трухлявой вплоть до Воробьёвых гор. У дыма был сладковатый, как в крематории, запах.

У Яна кружилась голова.

Милые дымом исходят сонной трубою кирпичной, ангелов сонм в хороводе кривится знаком скрипичным.

Влюблённые ангелы обнимали дым трескающимися крыльями и рушились.

Главный московский ангел, соскользнувший с Воробьёвых гор, наследил несколько смазанно, его трубный глас увяз в Москве, как в глиняной затычке, пронизав её путаными порами различной высоты и диапазона. Музыка сфер в городской геологии сложна для восприятия, поймать эхо, что, кажется, окостенело надёжным сводом и вдруг срывается и мельчает в глиняном сите, трудно, и поэтому тем, кто хочет прийти ангелу на помощь, передвигаться приходится по разному. Капелькой пота в ангельских порах, городской русалкой. Общее — много грязи.