Южная повесть

Наверно, я никогда не прощу себе то, что сделал за последние пять дней. И все-таки, я думаю, что это мое предназначение. Мы победили. Столько дней бесполезного противостояния с превосходящими силами французов, и вот — долгожданная победа. Мой Тулон. Черногория свободна. Когда я найду Марию, это сможет быть единственным оправданием. Но зато каким! Мария, Мария. Теперь это имя звучит для меня какой-то далекой мечтой, словно этого никогда и не было. Всегда мечтать о ней и никогда не видеть. Как мне ее найти?

Лист ее дневника, который я нашел в Белградской гостинице, когда уезжал в Россию.

Я рожу ребенка. Я узнала это сегодня от врача. Теперь нет никаких сомнений. У него будет моя фамилия, это точно. Он вырастет героем.

Это странно, я была в Херцог-Нови после пожара, заходила в свой старый дом, но мне было совершенно не жалко старых вещей, все мои талисманы сгорели, и я ничего не взяла с собой. Как-то гуляя по берегу Дуная, я заметила, как по реке плывет, прибиваясь к отмели, крошечный, с ладошку, кораблик. У кораблика были алые паруса. Я выловила его и взяла на руки. Искусно выточенные корма и нос, мачта. Он чертовски походил на те старые корабли, которые любили рисовать наши которские художники. Я не понимаю, откуда он взялся на Дунае, однако, я взяла его себе. Может быть, он принесет мне счастье.

Лист его дневника, который нашла царская полиция. Дата его написания неизвестна, однако, похоже, что это 1808 год.

Судьба улыбнулась мне, я все-таки узнал, что она жива и что у меня будет ребенок. Ребенок, которого я никогда не увижу и который никогда ничего обо мне не узнает, кроме того, что я принес в его дом позор. Несмотря на то, что после моей операции в Которе меня направили с повышением в состав посольской миссии в Белград — вести переговоры с турками. После того, как Сенявин разгромил их в Дарданеллах, в Средиземном море осталась только одна эскадра — русская.

В это же самое время русские подписали с Францией Тильзитский мир, по которому отвоеванная Которская бухта отошла под власть Наполеона. Это политика.

А ведь стремление к славе отнюдь не было главным мотивом. Нужен гораздо более сильный мотив, чтобы вот так просто предать все, что тебе дорого и отправиться к каким-то одному тебе понятным целям. К мнимой славе, мнимой мудрости, наслаждению самосозерцания. И мотив этот может крыться только в собственном непреодоленном страхе. То, что мы сделали, за меня и за того русского рыцаря мог сделать любой которец, любой черногорец, любой воевода, которому можно доверить пару сотен хороших бойцов. А таких в Черногории — полмиллиона, вместе с которым нас, русских, — уже 100 миллионов. Можно было направить и в Молунар, и в Кавач других, а самому сдержать обещание и выстоять, а может и умереть в этом городе, который стал родным. Но что-то не дало сделать этого, и что это было, как не судьба — ведь это самое простое и удобное объяснение, не так ли? Не мы ли несем ответственность за то, что сделано нами? Или этого хочет какое-то могущественное существо или закон, которому подчиняется весь этот мир и которому дела нет до того, что одна лишь маленькая деталь выпадет из мозаики, и восхищение сменится сожалением? Тоска по минутному счастью, по мигу, оставшемуся в нашей памяти, будет заставлять нас чувствовать себя живыми и надеяться на то, что когда-то там, через тысячу жизней, прожитых в страданиях и мучениях, в нищете и боли, в горе и предательстве, нашей разорванной душе будет дарован покой и право безучастно смотреть на копошащихся на земле людишек, на суету городов и размеренный быт деревни, на приливы и отливы, на крушения и новоселья, свадьбы и похороны — все тем же немигающим взглядом, словно тихие звезды на ночном небе. А может это и есть звезды?