Южное седло

Мы держались правого берега, чтобы обойти ущелье. Мост, по которому раньше переходили, должен был быть теперь ниже. Это означало подъём и траверс через два длинных отрога горы, второй из которых вел вниз, к гребню над Таксиндху. Таким образом, следующий день начался с крутого подъема. На тропах встречались охотящиеся за кровью пиявки. «Превосходно,— сказал Грифф Пью.— Поскольку её у нас слишком много, они помогут изъять излишек». Затем последовал спуск через лес и ленч у горного потока перед следующим подъемом. Последний, предсказал Тенсинг, займет четыре часа, и он ненамного ошибся. Это был утомительный, скучнейший подъём, подобного которому мне ещё не приходилось встречать. Тропа начиналась зигзагами, затем шла строго вверх прямо по громадным плитам, громоздившимся друг на друга в виде лестницы. После 600 метров я почувствовал, что «вершина» должна быть близко. Но прошли ещё 600 метров, туман снизился до земли, лил сильный дождь, а подъём, по-видимому, не собирался никогда кончаться. Очень хорошо, не буду останавливаться. Буду идти, пока не помру! Это продолжалось ещё полчаса, после чего я просто вынужден был остановиться, чтобы отдохнуть от убийственного однообразия и подтянуть рюкзак. Мы оценили высоту этого подъема в 1300 метров. Можете себе представить преодоление черной лестницы такой высоты без единого отдыха! Наверху стояла молитвенная стена, и начиналась грязная ровная тропа. Внезапно мы увидели врытый в землю валун. Но нет, это была громадная глыба со щелью внизу. Из щели шёл дым, а вокруг костра Тхондупа толпился народ. Здесь после надоевшего дождя был дымный рай, благословенный отдых и тепло.

«Дайте нам картошки (алу)»,— сказал Эд. Когда картошка появилась, все с жадностью накинулись на неё.

На следующий день в густом тумане мы пересекли высоко расположенный участок, в точности похожий на холмы Уэльса. Мы находились примерно на высоте между 4270 и 4570 метров, и здесь в предшествующем году швейцарцы потеряли двух носильщиков, замерзших во время снежной бури. Затем мы пошли вниз через бескрайние леса, сквозь редеющий туман, к безымянным, не нанесенным на карты речкам, к травянистым склонам западного гребня Таксиндху.

Волнующим моментом каждого перехода было прибытие почты. В любой день, идя по тропе, можно было наткнуться на людей, отрешенных от мира сего и погруженных в чтение писем, телеграмм, газетных статей. Телеграммы приходили пачками. Некоторые из них, адресованные экспедиции, Джон оставлял у себя, но и того, что доходило до нас, было вполне достаточно, чтобы понять, что интерес, вызванный восхождением, был намного больше, чем мы ожидали. Телеграммы от ветеранов Эвереста, таких, как Шиптон, Тилман, Самервелл, Нортон; трогательная телеграмма от швейцарцев, которые так много нам помогли, и благородная телеграмма от Мориса Эрцога, который на следующий год должен был руководить французской экспедицией. Помимо этого радостные личные телеграммы, некоторые от людей абсолютно неизвестных или от таких, кого я, к своему стыду, совершенно забыл, но все, конечно, по достоинству оцененные.

Был ли Эверест нам другом?

Мы двигались на запад, и, после того как пересекли гребень Чиангма, совсем покинули страну шерпов, Эверест отступил на задний план. Он остался как радостное воспоминание, и только Чарлз Эванс ещё поддерживал с ним контакт. Что же, этот первый Эверест никогда ещё не был очень ясным, как отражение личности. Сначала план и надежды, затем масса скал и снега, над которыми бушует ветер, теперь нечто вроде пленного Франкенштейна. Да, это именно то впечатление, которое я от него получил. Горы всегда являются в тех цветах, какие придает им взор наблюдателя. Для наших предшественников это был великан, который сдувал пришельцев ветром и утомлял их разреженностью своего воздуха. Это был враг.

«У нас была хорошая погода и хорошие условия для битвы с нашим противником. Мы не можем жаловаться... Мы были побеждены в честном бою» — так писал Говард Самервелл в 1924 году. Или опять-таки Смайс после 1933 года: «Эверест был враждебен к нам и мы чувствовали, что за этой враждебностью, в жгучем холоде и внезапных разрушительных штормах кроется нечто почти личное».