Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка

Трубецкой же много месяцев отрицал показания Рылеева. Он утверждал, что никомуне давал «порученияо занятии дворца, Сената, крепости или других мест» и не собирался арестовывать императора и его семью.

В итоге, на очной ставке 6 мая 1826 года показания Рылеева были обобщены и сведены к следующему лаконичному утверждению: «Занятие дворца было положено в плане действий самим кн[язем] Трубецким. Якубович брался с Арбузовым сие исполнить, – на что к[нязь] Трубецкой и изъявил свое согласие. Занятие же крепости и других мест должно было последовать, по его же плану, после задержания императорской фамилии».

Точка зрения же Трубецкого выглядела следующим образом: «Занятие дворца не было им положено в плане действия, и он, князь Трубецкой, не говорил о том ни с Якубовичем, ни с Арбузовым, и никому не поручал передать им сие или выискать кого для исполнения сего; не изъявлял также на то и своего согласия. Равным образом в план действия не входило ни занятие крепости, или других мест, ни задержание императорской фамилии»[337].

В итоге очной ставки диктатор отказался от своих показаний и подтвердил правоту Рылеева.

Пытаясь объяснить это странное признание диктатора, М. М. Сафонов цитирует мемуары Трубецкого – ту их часть, в которой князь писал об обстоятельствах этой очной ставки:

«Я имел очную ставку с Рылеевым по многим пунктам, по которым показания наши были несходны. Между прочим были такие, в которых дело шло об общем действии, и когда я не признавал рассказ Рылеева справедливым, то он дал мне почувствовать, что я, выгораживая себя, сваливаю на него. Разумеется, мой ответ был, что я не только ничего своего не хочу свалить на него, но что я заранее согласен со всем, что он скажет о моем действии. И что я на свой счет ничего не скрыл и более сказал, нежели он может сказать»[338].

Очная ставка действительно была мероприятием тяжелым и мучительным для обоих лидеров. Однако вряд ли в данном случае – как и в случае с «диктаторством» Булатова – стоит полностью доверять мемуарному свидетельству князя. На следствии Трубецкой вовсе не склонен был выгораживать других за свой счет. С Рылеевым же, как справедливо отмечает тот же Сафонов, Трубецкой вел на следствии заочную дуэль. Все месяцы следствия – начиная с первого допроса в ночь с 14 на 15 декабря – Трубецкой занимался, в частности, тем, что перекладывал вину на Рылеева. И нет никаких оснований полагать, что на очной ставке он сознательно избрал другую тактику. Кроме того, вопрос о плане действий был лишь одним из 11 вопросов, по которым Трубецкой и Рылеев обнаруживали «разноречия в показаниях». И, как свидетельствуют документы, в большинстве других случаев правду говорил именно Рылеев.

По-видимому, в вопросе о плане действий Рылеев говорил правду; не согласиться с ним на очной ставке значило для Трубецкого не признать очевидного. И – как следствие – быть уличенным в даче ложных показаний и намного утяжелить свою участь. Трубецкой перед восстанием действительно поддержал радикальный план, подразумевавший взятие Зимнего дворца и арест императора. Но очевидно и то, что Трубецкой не лгал, когда говорил о своем несогласии с этим планом – с той только оговоркой, что это несогласие было внутренним убеждением Трубецкого, и Рылееву об этом почти ничего не было известно. По-видимому, Трубецкой был убежден, что, командуя восставшими войсками, он в любом случае сумеет удержать ситуацию под контролем.

На самом деле диктатор перед восстанием боялся только одного – что восстанет малое количество войск. И накануне 14 декабря говорил Рылееву: «“Не надо принимать решительных мер, ежели не будете уверены, что солдаты вас поддержат”, на что Рылеев сказал: “Вы, князь, все берете меры умеренные, когда надо действовать решительно” – Трубецкой отвечал: “Ну! что же мы сделаем, ежели на площадь выйдет мало, роты две или три”».

Но и в этом случае последнее слово диктатор оставлял за собою. По крайней мере, барон Владимир Штейнгейль отмечал в показаниях, что вечером 13 декабря Трубецкой «рассуждал о приведении намерения их на другой день в исполнение». Участникам итогового, вечернего совещания было объявлено, что следует собраться на Сенатской площади и там ожидать приказаний Трубецкого. Что, как известно, и было сделано.

Очевидно, Рылеев подозревал, что Трубецкой ведет какую-то двойную игру, строит планы, отличные от тех, которые декларирует в разговорах с ним и его сторонниками. По крайней мере, уже на первом допросе в ночь с 14 на 15 декабря он обвинил Трубецкого не столько в невыходе на площадь (известно, что и сам Рылеев на площади не был), сколько в сознательной провокации:

«Страшась, чтобы подобные же люди (курсив мой – О. К.) не затеяли что-нибудь подобное на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках существует общество… Надобно взять меры, чтобы там не вспыхнуло возмущение».