Южный крест

Все это богатство одном взором не окинуть, чтобы разобраться в нем, нужно время. На наших кораблях такого барахла не было – не нужно оно. И тем более не нужно в таком количестве, вот так. Москалев вцепился пальцами в леер, предупредил моряков, находившихся с ним, – голос его был сиплым, напряженным:

– Мужики, держитесь крепче!

Эсминец на полной скорости, ревя громко, хотя ревун командир корабля Исаков уже вырубил, прошел рядом с фрегатом, прошел так близко, что кулаком можно было ткнуть в борт американца, следом на фрегат навалился высокий вал воды.

Вал был сокрушительный, если бы его подкорректировать немного, он перевернул бы американца, заставил его сушить киль и счищать с днища прилипших ракушек, а если потребуют обстоятельства, то такой же вал можно направить и на «Интерпрайз», посбрасывать с его плоской взлетной крыши в воду самолеты, а самого положить набок. С фрегата смахнуло все, что на нем было, послетали и булькнули в океан, наверное, даже гайки, которые были плохо завернуты и слабо держались на палубе. Все ушло в воду, начиная со шлюпок, выставленных напоказ, кончая пакетами с хрустящим картофелем, которые жевали обалдевшие от остроты ощущений матросы.

Чье-то голубое бельишко, – бабий цвет, – постиранное и выставленное на солнце сохнуть, потоком воздуха подняло в высоту метров на сто пятьдесят, а то и больше… Оттуда белье спикировало к акулам, прямо в пасть. Акулы, естественно, хозяину белье не вернули, – натура у них не та, – проглотили с большим удовольствием.

Служивый народ, находившийся на палубе фрегата, и не только там, попадал ниц, физиономиями в разогретый металл, в горячие заклепки, к которым может прилипнуть нос, – ни один человек на ногах не удержался… Эсминец спокойно прошел к авианосцу, проплыл вдоль его борта, – в общем, «мохнатые уши» получили удовлетворение… Что и требовалось доказать. Красиво было сделано. Так красиво, что Москалеву вспоминается до сих пор.

А тогда, на учениях, главный боцман эсминца Москалев даже загрустил, – уже заканчивался срок его службы, приближался дембель – демобилизация, вот и сделалось грустно: не хотелось оставлять такой боевой коллектив. У него была договоренность с одной конторой о работе на гражданке, контора называлась УАМР (сокращенно, как в двадцатые годы, когда в несколько букв люди были готовы вместить все достижения революции, сокращали всё и вся, особенно те структуры, которые были связаны с морем); УАМР – это управление активного морского рыболовства.

Геннадию предложили работать на базе, которая ловила одну из самых вкусных и ценных рыб южных морей – тунца; зарплата, которую пообещали ему выдавать каждый месяц, была в два десятка раз больше боцманского жалованья.

База имела два тунцелова – «Ленинский путь» и «Светлый путь», тунцеловы были огромны, как американские авианосцы, раз в месяц обязательно заходили в Сингапур, где и рыбу сдавали торговцам, и отоваривались, если надо было, и свежей водой заправлялись – в общем, это была завидная работа, поэтому Москалев и нацелился в УАМР.

Командир «Выдержанного» капитан второго ранга Исаков после учений ушел на повышение, в штаб, так что человека, который начал бы уговаривать его остаться, на корабле, считай, не было.

В общем, Москалев все рассчитал, взвесил и, когда эсминец вернулся домой, купил в гарнизонной лавке симпатичный чемоданишко, чтобы было куда засунуть манатки, и сумку через плечо – для прогулок по Сингапуру, но планам его не дано было свершиться – в каюту к нему пришел новый командир корабля, свой же, из тех, кто давно служил на «Выдержанном», которого Геннадий хорошо знал, – капитан второго ранга Матвеев.

– Что, Геннадий, собрался списываться на берег? – тихим, каким-то печальным и одновременно озабоченным голосом спросил он.

– Да вот, товарищ капитан второго ранга, дембель подоспел. Жду отмашки.

– Кем же будешь на берегу?

– Да не на берегу, а в море – буду ходить на тунцелове, корабль называется «Светлый путь».

Матвеев неожиданно вздохнул, вздох был затяжной, наполненный простуженным сипением.

– Останься на «Выдержанном», прошу тебя, – проговорил Матвеев, – не уходи! Здесь ты каждую заклепку, каждую царапину на борту, каждую вмятину в переборках знаешь – тут все для тебя родное… А на тунцелове что? К тунцелову еще привыкать надо, в коллектив входить, проставляться и не раз, чтобы стать своим, каждого члена команды понять, подстроиться под него, изучить, кто он, что он… А у нас каждая шлюпка, каждая деревяшка знает тебя лично, а в бухтах веревок – каждый виток и место обрыва, если оно есть, и… Да чего я говорю? Кто тебя ждет на тунцелове, кому ты нужен? А тут ты свой, родной… На тех марлиново-тунцовых коробках тебе все высоты в коллективе придется брать снова.

Матвеев был вдвое старше его, а может быть, даже и больше, чем вдвое, потому и разговаривал с Москалевым, как с сыном, доброжелательно и встревоженно, он хотел, чтобы боцман понял то, что понимает и знает он, но в силу своей молодости недооценивает.