Южный крест

— Командира взвода — ко мне, — взял шинель, указал головой в сторону лощины: — Живо!

В блиндаже опять горело электричество. Начальник штаба говорил по телефону, повторял то и дело «есть». Положил трубку, покашлял:

— Жердин. Приказал удерживать позиции. Подкрепление возможно только к ночи.

В том, что командарм не потребовал найти и позвать к аппарату его, Добрынина, тоже виделась правильность решения… Сейчас показалось, что подполковник Суровцев хочет того же. Чтоб развязать себе руки.

Добрынин не присел к столу и не стал забегать издалека: некогда было, да и незачем. Сказал жестко:

— В создавшейся обстановке только помешаю вам.

Подполковник наклонил голову:

— Есть.

В начальнике штаба не было, как видно, ничего наносного, ничего ложного. С облегчением, с прихлынувшей радостью подумал: «Сработаемся».

Но загадывать на дальнее не приходилось…

— Я — в полк, — сказал Добрынин. — Там будут знать, что командир дивизии вместе с ними. Сейчас это самое большее, что могу сделать.

Подполковник Суровцев выпростал из домашнего шарфа остренький подбородок, поднял на командира дивизии усталые глаза. Тот стоял большой, широкогрудый, косматые брови срослись, сцепились у переносицы…

Если бы у Добрынина было время, заметил бы, наверное, что в глазах подполковника не столько усталость, сколько терпение и проницательность. Он досадовал, что своим появлением командир дивизии задержал его распоряжения, помешал сделать то, что он, Суровцев, считает совершенно необходимым и безотлагательным. Говоря, что рад прибытию Добрынина, нимало не покривил душой. Потому что знал, как нужен умный взгляд командира на оперативный рисунок будущего боя, который готовит он, Суровцев. И очень плохо, когда тебя некому проверить и поправить. Принимая нынешним утром решение, Суровцев знал, что тактически прав, что другое будет хуже. Но чувствовал себя неуютно. Потому что привык иметь над собой командира. Искренне обрадовался, когда из армии позвонили и назвали полковника Добрынина. Но вместе с радостью пришли горечь и досада. Потому что командир дивизии по праву и обязанности сразу же примет на себя командование и все, что приготовил начальник штаба, разрушит несколькими словами. И наверное, сделает хуже. И дивизия проиграет бой…

Но Добрынин намерен уйти в триста тринадцатый полк…

Для такого решения надо быть умным и смелым. Надо мужественно признать свою ненужность в этот час и сделать то единственное, что поможет дивизии. Хоть немного.

— Поддержите Крутого одним батальоном сто пятьдесят седьмого полка, — приказал Добрынин.

Начальник штаба распрямил узкие плечи, вытянул руки по швам:

— Второму батальону сто пятьдесят седьмого полка и одному дивизиону артиллерии приказано выйти в район обороны. Остальными силами полка…

Резко хлопнула дверь, вырос лейтенант: фуфайка туго перепоясана, каска набекрень. Сапоги новенькие, хромовые, голенища блестят, как зеркало. Это еще что за фокус? Лейтенант сделал шаг вперед, вскинул руку: локоть на уровне плеча, прямая ладонь… Как на параде. Из-под каски — светлые волосы. Удивительно знакомые, отчаянные глаза. Где-то и когда-то виденные.

Лейтенант форсисто, едва заметным рывком, распрямил плечи:

— Командир взвода лейтенант Веригин!

«Не может быть…» — толкнулось в голову. Спросил недоверчиво:

— Тот самый?

В глазах лейтенанта метнулось бесшабашное:

— Так точно, товарищ полковник! В Сталинграде, на Привокзальной площади…

Добрынин повернулся к начальнику штаба:

— Понимаете? — третьего дня видели друг друга в Сталинграде. И вот — пожалуйста… — Улыбнулся, кивнул лейтенанту. Получилось — как старому знакомому. — Взвод на машины. Вместе со мной — в триста тринадцатый полк.

И опять хлопнула дверь.

Начальник штаба стоял узкоплечий, сердитый. Добрынин протянул руку, сказал:

— Рад, что у меня такой начальник штаба.

Подполковник кашлянул:

— Не спешите радоваться. Еще не было командира, который остался мной доволен.

Непонятно почему, но именно в эту минуту Добрынин окончательно утвердился в мысли, что с начальником штаба они сработаются. И уже в грузовике подумал, что воевать вместе им придется долго и что сумеют много.

Живой всегда думает о живом, но все-таки мало кто загадывал на завтра: девять месяцев войны солдаты жили только нынешним днем. О первых неделях вспоминали недоуменно, точно был это страшный сон, о дне грядущем думать было некогда. Как, о чем станешь думать в трехминутный перекур между чужой и собственной смертью? Да и не хотелось думать: все отступали, отступали…

При встрече нынешним утром генерал Жердин, не скрывая досады и злости, сказал:

— Так плохо, что хуже не придумаешь. А будет, я жду, еще хуже.

Жердин смотрел прямо. Глаза были пронзительно острыми, безжалостными. Добрынину показалось, что в первую очередь тот не пожалеет себя.

А кого надо жалеть и кого не надо?

* * *

Два грузовика с автоматчиками, объезжая свежие воронки, валко двинулись по грязной, разъезженной дороге. От передовой находила густая дымная мгла, высоко поднимались два смоляных столба.

— Немцы горят, — сказал водитель.