Южный почтовый

Она принужденно покачала головой.

Итак, вся ночная суета обретала смысл. Таксисты, швейцары, официанты правили свое ремесло — и вот перед ним бокал шампанского и утомленная девица. Жизнь, вид из-за кулис: ничего, кроме ремесла. Ни порока, ни добродетели, ни смутных переживаний, — только работа, привычная, никакая, та же, что у чернорабочего. И даже этот танец, движение за движением творящий новый язык, говорил только с посторонними. Только чужак открывал в нем стройность и глубину основы, о которой его создатели давно забыли. Ведь музыкант, играющий в тысячный раз ту же мелодию, уже не чувствует ее. Так и эти танцовщицы, со своими умелыми па, искусной мимикой, в ярком свете софитов, — Бог весть, что у них на уме. Одна озабочена болью в ноге, другая предстоящим — ничего не значащим — свиданием, эту гнетут долги: «Еще сто франков…», — а та вечно об одном: «Мне плохо…»

Порыв иссяк, желания больше не было. Он думал: «Тебе нечего мне дать, у тебя нет того, что мне нужно». Но его одиночество было таким нестерпимым, что она все-таки понадобилась ему.

XIII

Она боится этого молчаливого мужчины. Ночью она просыпается, он спит рядом, — а ей кажется, что ее бросили на пустынном берегу.

— Обними меня!

Все равно ее охватывает нежность… Но слишком много в нем неведомого: его сны за высоким лбом, его жизнь, притаившаяся в сильном теле… Лежа у него на груди, она чувствует, как эта грудь подымается и опадает, словно морская волна, — и ей страшно, как если плыть над пучиной. Прижав ухо, она слышит резкий стук сердца — не то работает мотор, не то кирка в щепу разносит старый дом, — теперь на нее нахлынуло ощущение стремительного, неудержимого бегства. Она что-то говорит, хочет его разбудить, — молчание. Она считает секунды до его ответа — как от молнии до грома: раз… два… три… Гроза еще далеко, за полями. Он закрывает глаза — она пытается поднять его тяжелую, точно у мертвеца, голову — словно булыжник, обеими руками.

— Милый, что за тоска…

Таинственный спутник.

Безгласные, вытянувшись бок о бок, он и она. И жизнь, как река, стремит сквозь них свое головокружительное бегство. Тело — пирога, брошенная на волю потока…

— Который час?

Вот и приехали. Странное путешествие.

— Милый!

Она прижимается к нему — голова запрокинута, волосы спутаны, словно только что вынырнула. Такой, с прилипшими ко лбу прядями и помятым лицом, выходит женщина из сна или любовной игры — будто из пучины вод.

— Который час?

Ах, к чему это? Часы пролетают, как захолустные полустанки, — полночь, час, два, — их навсегда отбрасывает назад. И что-то неудержимое ускользает сквозь пальцы. Стареть — это совсем не трудно.

— Представляю — ты уже седой, а я — твоя смиренная подруга…

Стареть совсем не трудно.

Но как трудна вот эта минута — червоточина в ней снова чуточку отдаляет приход последнего покоя.

— Расскажи мне об этих твоих краях.

— Знаешь, там…

Бернис понимает, что ничего не выйдет. Города, моря, родные страны — всюду одно и то же. Лишь мимолетный образ порой — угадываешь, не постигая; но его и не передать.

Он проводит ладонью по животу этой женщины: здесь плоть так беззащитна. Женщина, самое обнаженное из всех живых существ, и светится самым нежным светом. Он думает об этой жизни, о таинственной силе, которая животворит это тело, согревает его, не хуже солнца, внутренним теплом. Бернис не сказал бы, что она нежна или красива: она — теплая. Теплая, как зверек. Живая. И в ее теле неустанно бьется сердце — источник жизни, такой непохожей на его жизнь.

Он вспоминает, как несколько мгновений в нем била крыльями страсть — безумная птица, била, а потом умирала. А теперь…

Теперь в окне трепещет светающее небо. О женщина после отхлынувшей любви, оставшаяся без своего венца, без своего оружия — без желания мужчины. Отброшенная назад, к холодным звездам. Так быстро все меняется в странствии сердца. Осталось позади желание, и нежность, пронеслась огненная лавина. И вот — чистый, холодный, свободный от власти тела, — ты стоишь на носу корабля: курс в открытое море.

XIV

Аккуратный, неуютный зал — точно пристань. Бернис в Париже, пустые часы в ожидании скорого. Прижавшись лбом к стеклу, он смотрит на текущую мимо толпу. Он в стороне от этого потока. У каждого свои планы, все спешат. Там что-то завязывается — все развяжется без него. Проходит женщина: десять шагов, не больше, — и вышла из твоей жизни. Эта толпа была живой плотью, она питала тебя слезами и смехом, а теперь — будто движутся вымершие племена.

Часть третья

I

Европа, а за ней и Африка готовились ко сну, прибирая там и тут последние бури дня. Та, что над Гранадой, затихала; та, что над Малагой, — пролилась дождем. Кое-где по углам несколько вихрей еще цеплялись в кронах, как в волосах.