— Скажи, сержант, как там дальше. Всё хочу вспомнить…
— Постойте-ка:
— Вспомнил, вспомнил, сержант!
— Ах, ведь и в самом деле! — сказал сержант.
Одно и то же было им ясно.
— Вот и день на дворе, давай за работу.
— За работу.
— Дай-ка мне свечной ключ.
— Вот он.
— А тут прихвати плоскогубцами.
— Вы только прикажите — я все сделаю!
— Видишь — тут дела-то пустяк, сержант, можно лететь!
И сержант глядит на молодого бога, явившегося ниоткуда и улетающего невесть куда.
Явившегося напомнить ему песенку, Тунис, его самого. Там, за песками, что там за рай, откуда нежданно спускаются эти добрые вестники?
— Счастливо, сержант!
— Счастливо…
Сержант, не помня себя, беззвучно шевелит губами. Какими словами скажешь, что теперь в твоем сердце — на полгода запас любви?
VII
Джуби.
Ко мне подходит механик:
— Бак с водой в переднем левом отсеке, провизия в правом. Сзади запасное колесо и аптечка. Десять минут — и можно лететь. Есть?
— Есть.
Блокнот. Распоряжения.
«К моему возвращению подготовить ежедневные отчеты. В понедельник расплатиться с маврами. Погрузить на парусник пустые бидоны».
Облокотясь, пристраиваюсь у окна. Парусник, раз в месяц привозящий пресную воду, покачивается на волнах. Он прекрасен. По всей моей пустыне разлито теперь немного трепета жизни, немного свежести и белизны простынь. Я — Ной, и ко мне в ковчег залетела голубка.
Самолет готов.
Путь караванов отмечают высохшие скелеты, наш — обломки машин: «Еще час до бохадорского самолета…» Голый костяк, разграбленный маврами. Ориентир.
Тысяча километров песка, потом Порт-Этьен: четыре барака в пустыне.
— Ждали тебя. Летим сейчас же, пока светло. Один вдоль берега, другой в двадцати километрах, третий в пятидесяти. Ночуем в форте. Ты что — берешь другую машину?
— Да. Клапан заклинило.
Перебираюсь.
Летим.
Ничего. Это всего лишь темная скала. А я всё пускаю эту пустыню в прокатный стан, и каждая черная точка сбивает меня с толку и тревожит. Но снова и снова катится навстречу какая-нибудь темная скала.
Товарищей не видать: у каждого — свой участок неба. И мы рыщем с упорством ястребов. Моря не видать. Подвешен над раскаленной жаровней, вообще не вижу ничего живого. Вдруг бухает сердце: вдали обломки…
Темная скала.
Мотор ревет бурлящим потоком. И этот поток захлестывает меня, изматывает…
Я часто видел, Бернис, как ты околдован своей невозможной надеждой. Не могу выразить. Только вспоминаю твое любимое место из Ницше: «Мое лето, короткое, знойное, грустное и чрезмерно блаженное».
Устал всматриваться. Перед глазами пляшут черные точки. Я уже сам не знаю, куда лечу.
— Так вы его видели, сержант?
— Он улетел чуть свет…
Мы присаживаемся у стены форта. Сенегальцы пересмеиваются, сержант дремлет. Сумерки хоть и светлы, но не для поисков.
Один из нас собирается с духом:
— Если самолет сильно разбит… в общем… можно сказать, его не найти.
— Ну да.
Один из нас подымается, делает пару шагов:
— Дрянь дело. У кого сигареты?
И все мы: люди, звери, вещи, — вплываем в ночь.