Южный Урал № 13—14

Вершина горы представляла собой громадную плоскость, поросшую жесткой болотной травой. Кое-где пестрели убогие цветки, и я на память сорвал несколько синих колокольчиков. На стороне, обращенной к Аваляку, возвышались две кучки разрушившихся скал. Они были настолько невелики, что снизу трудно их рассмотреть. Разрушительная сильная вода делала здесь свое дело с роковой последовательностью. Выдвинутые на поверхность скалы быстро разрушались, точно развалившийся фундамент какого-то громадного здания.

— Эвон где губернатор-то стоял, — обрадовался Меньшин, поднимая с земли донышко сломанного стакана. — Ишь как молонья-то нагадала прямо а стакан.

Мы действительно нашли место стоянки, обозначенное битой посудой, рваной бумагой и тем сором, какой оставляют после себя туристы. Разглядывая черепки битой посуды, Меньшин все охал, и мы никак не могли разуверить его, что разбить посуду могла и не «молонья».

— Ловко ударила! — удивлялся он. — Палатка здесь у них стояла, а молонья прямо по палатке шварк — одне черепки и остались.

Откуда-то выскочил маленький зайчонок и мягко проковылял в сторону. Знак был нехороший, и Меньшин как-то охнул:

— Ох, ружья не захватил, Михал Алексеич… Эк его куда занесло: подумаешь. Зачем бы здесь зайцу быть?..

Вид, открывавшийся с вершины, мне лично не показался красивым. Панорама слишком была загромождена перекрещивавшимися хребтами, и в этом хаосе трудно было разобраться. Куда ни глянешь, везде высятся тяжелыми валами и отдельными сопками горы, заслонявшие одна другую. Лучший вид был на Тюлюк, где крутыми стенами сошлись страшные кручи.

Другой вид открывался на юг, на Тирлянский завод, около которого шапкой поднималась громадная сопка.

Третий вид через Аваляк уходил в степь — это, пожалуй, был самый красивый вид, благодаря лесистому Урал-Тау, двум-трем озерам и далекой степной перспективе. Даль едва брезжилась в тяжелой дымке горизонта. Общий характер открывавшейся, во все стороны горной панорамы не отличался чистотой тонов. Благодаря стоявшей давно хорошей погоде, горы и даль обволакивались радужными переливами горного марева. При другом освещении получились бы и другие краски. Много портило картину и то, что из селений отчетливо виден был один Теребинск.

— Ну-ко, поглядеть, чего хозяйка делает… — проговорил Меньшин, выпросив «посмотреть в трубочку», то-есть в бинокль.

Он долго не мог приладиться к хитрой немецкой выдумке, но зато ахал все время, когда увидел свою деревню: «Так и поднесена, точно вот с версту не будет».

С южной вершины я взял на память облепленный зелеными и серыми лишаями камушек — это оказался кварц, как и скалы. Другие камни настолько плотно обросли мохом и лишайником, что по внешнему виду трудно было определить их звание — порфиры, граниты или же другое. Насмотревшись и отдохнув, Михаил Алексеевич снял вид в сторону Тирлянского завода, но, к сожалению, он впоследствии оказался неудавшимся. А ветер так и рвал, как на берегу расходившегося озера. Непромокаемые пальто пригодились для защиты от сквозного ветра.

Пора назад, пока в самом деле какая-нибудь шальная туча не набежала.

На обратном пути с Меньшиным приключилась небольшая неприятность. Я шел позади всех, когда глухо хлопнул выстрел и послышался какой-то заячий крик Меньшина. Выстрелил из револьвера Михаил Алексеевич, а Меньшин до того перепугался, что с криком присел к земле.

— Да ведь я думал, ты мне, Михал Алексеич, опять на зайца рукой-то показываешь… — жаловался он, поправляя котомку с фотографией. — Иду и не берегусь, а ты как пальнешь! Ох, точно вот што оборвалось в нутре. Сердце так и дрозжит…

— Ничего, подрожит и перестанет…

— Пужлив я очень.

Особенного действия разреженной атмосферы мы не испытывали, но громадная высота чувствовалась в глухом тоне выстрела — недоставало соответствующей заряду упругости воздуха.

Когда мы вернулись к спуску из-за камней выглядывали головы Гария, малайки и еще неизвестного третьего башкира, который смотрел на нас с любопытством настоящего степняка и улыбался.

— Ты откуда взялся? — спрашивал я.

— Из Байсакалова гулял… — бойко ответил любопытный незнакомец, притащившийся сюда с специальной целью посмотреть на нас. — Бульна высока лизал… Иремель глядел…

С высоты «кабана» ходившие внизу лошади казались не больше овец. Спускаться по камням, пожалуй, было труднее, но все обошлось благополучно — никто даже не упал. Один Меньшин все охал и жаловался, что у него дрожит сердце. У Гария был захвачен с собой небольшой турсук (кожаная фляга) с кумысом, и мы с особенным удовольствием напились целебного питья. Ничто так не утоляет жажды и не подкрепляет, как кумыс.

— Мне бы коньячку, Михал Алексеич… — припрашивал Меньшин, почесывая в затылке. — Уж больно ты меня напугал: думал и жив не останусь. Не везти же его домой, коньяк-то…

Выпив походную чарку, Меньшин заявил, что теперь как будто лучше, и сердце перестало дрожать. Остроумный Гарий долго потешался над Меньшиным, а малайка хихикал, закрывая лицо рукавом бешмета.