Южный узел

— Вас государь милует, — голос старика был скрипучим и вкрадчивым одновременно, точно он старался смягчить обычную командную грубость. — Неужели вы, видя такое благоснисхождение его величества, не объясните истины?

Пушкин надолго замолчал. Толстой его не торопил. Гадкое дело. Замять бы.

— Позволено ли мне будет прямо обратиться с письмом к императору?

Сей вопрос не застал старика врасплох.

— Конечно. Вот лист. Вот перо. Пишите.

Сверчок поколебался. Сел и очень быстро нацарапал нечто на листке. Потом поспешно запечатал своим перстнем и вручил послание главнокомандующему.

— Ведь вы гарантируете мне, что оно не будет вскрыто?

— На высочайшее имя? — поразился тот. — Как можно-с?

— И вы немедленно отошлёте?

— С присовокуплением протокола, — поправил старик.

Голова с плеч. Как же он дождётся ответа? Ни жить, ни умереть.

Пушкин вышел на улицу. Строчки куда-то разбежались. Видно, попрятались со страху. Поэт застучал тросточкой по мостовой, скликая их. И по мере того, как приближался к Демутовой гостинице, всё больше заматывался в кокон новых двустиший, всё хуже слышал звуки, доносившиеся извне. Дошло до того, что на проспекте его чуть не сбила извозчичья лошадь. Он отскочил и, даже не выругав седока, побежал к себе в 33-й нумер, боясь рассыпать по дороге рифмы.

* * *

Последние слова Марии Фёдоровны одновременно и тронули, и насмешили Бенкендорфа. Всё ещё видит в нём мальчика! Просила не меряться силами с Нессельроде: «Крепко сидит, как клещ. И, пока государь не разуверился в идеалах Священного союза, его не сдвинуть. А идеалы сии незыблемы, потому что наш Ангел взял с брата клятву, ты слышишь, Сашхен, клятву всегда быть верным…» ну и так далее. Ещё говорила о министрах: де все они ополчились на высший надзор. Будто он не знает! И просила уступать, прикидываться слабым. «Ты, Сашхен, всегда отвечаешь ударом на удар. Неумно. Уклонись. Пропусти. Сделай вид, будто не больно. А потом ударь, когда они не ожидают. И оттуда, откуда не ожидают. С мест. Из губерний. Покажи, что там чиновники за взятку родную мать продадут. Что, если их не напугать, дела встанут. Страхом русский человек живёт. Страхом. Если не Божьим, то государевым».

Всё это она говорила твёрдо, уча его в последний раз. А он уже тяготился и думал, отпустила бы скорее.

Оказалось, права. Во всём. Знала больше. Догадывалась о многом. Ах, как он её оплакал. И потом, когда удары пошли косяком, точно над его головой убрали защищавшую руку, вспомнил многократно и внутренне попросил прощения: «Дурак я, дурак».

Во время похорон государю было не до того, а сразу после, едва оправился, показал Бенкендорфу жалобу министров. На тридцати страницах. С указанием всех промахов, которые жандармские офицеры насовершали за два года. А кроме служебных упущений были скрупулёзно перечислены все пьянки, дебоши, случаи увоза помещичьих и мещанских жён, вся дикая гарнизонная глупость, которую явили его подчинённые, едва им в руки попала власть.

— Ну добро бы министры, — сказал государь почти по-дружески. — Я знаю, на что они обижены. Но ведь на местах воют. Что творят твои архангелы?

Бенкендорф отчасти был готов и развернул папку, которую принёс с собой в кабинет императора.

— Ваше величество перед выездом в поход велело мне проверить крестьянскую жалобу на генерала Измайлова.

Знаменитое дело. Мужички просили управы на богатого и сильного барина, который стращал всю округу. Работать заставляет даже в праздники. Девок забирает и портит. Дворовым слугам не даёт жениться. Держит гарем. Наказывает людей, заковав в колодки, ошейники и прочие бесчеловечные устройства. В имение никого не пускает. Капитана-исправника приказал схватить и выпороть. Уездного предводителя впряг в экипаж и на нём катался… Даже министра Балашёва, с которым зашла тяжба о лесе, без суда ограбил — все деревья вырубил и сплавил к себе по Волге.

— Самое любопытное, напомню, — продолжал шеф жандармов, едва сдерживая своё раздражение по поводу министерского доноса, — что мужики генерала Измайлова подали жалобу и в Сенат, и в августейшие руки. Ваш экземпляр сохранился. По нему мы и работали.

— А сенатский? — уже багровея, осведомился император.

— Не зарегистрирован.

Утерян? Не дошёл? Сразу разорвали? Сего Бенкендорф не знал, да и выяснять «его архангелам» не позволили.

— Итак, я имел счастье доложить вашему величеству ещё на борту флагмана «Париж», что из Ярославля от губернатора Яковлева пришёл ответ, будто все показания против Измайлова ложны, а мужики лишь желают, чтобы имение было взято в опеку. — Александр Христофорович перевернул лист с видом абсолютного хладнокровия. — В Ярославль был от меня послан жандармский капитан, который под видом бродячего торговца проник в имение и подтвердил все ужасы, о коих сказано в жалобе, вплоть до железных ошейников, присовокупив, что сей изверг заставляет дворовых девок прислуживать себе и своим приятелям нагишом…

— Довольно, — Никс оборвал докладчика. — Я приказал его судить.