Южный ветер

-- Но что же в таком случае?..

-- Атмосфера Непенте. Она его допекла, расшатала нервы. Вас это удивляет? Неужели вы сами не ощущаете ее воздействия? Этот слепой ветер, море, сияющее на бархатистых глубинах, словно наполненное электрической жидкостью, буйство растительности, скалы, каждый час меняющие цвет? Вон, взгляните на ту вершину, разве она не полупрозрачна, как аметист или какой-нибудь кристалл? Да один этот берег -- откровенное бесстыдство его каменного обаяния -- способен так подействовать на человека определенного склада, что от его душевного равновесия ничего не останется. Рассудок северянина становится здесь изменчивым, восприимчивым, неустойчивым, неуравновешенным -- каким хотите. В самой яркости здешних красок присутствует нечто, разлагающее этот рассудок на составные части и собирающее их вновь, создавая совершенно нежданный рисунок. Именно это имеют в виду люди, говоря, что они "заново открыли себя" на Непенте. Разумеется, когда механизм разобран до винтика, открыть, как он устроен, не трудно. Вы понимаете, о чем я?

-- Понимаю.

Епископ кивнул. Да и как не понять? Что-то похожее происходило в эту минуту и с ним. Он тоже открывал себя.

-- А вам, Кит, приходилось себя открывать?

-- Да, но иным способом и в иных местах. Я приезжаю сюда ненадолго -- один раз весной и еще дней на десять в сентябре. Да и то мне приходится нелегко, даже с учетом того, что я не склонен поддаваться внешним влияниям. Я уже миновал эту стадию. Я слишком стар, слишком бесчуствен. Что мне нужно? Куропатка en casserole(38) да возможность наслаждаться вашей беседой ("наслаждаться моей беседой!" -- подумал епископ), мне это дороже любой атмосферы в мире. Но я наблюдаю людей, стараюсь проникнуться их чувствами, поставить себя на их место. Je constate(39), как говорят французы. Другим людям ландшафт Непенте кажется исполненным жизни и зачастую недоброй. Они делают то, что на севере не сделать трудно -- очеловечивают его, отождествляют различные его особенности с собственными настроениями, его черты со своими привычными представлениями.

Мистер Херд вспомнил о величавых клубах тумана, за которыми он следил всего час назад -- о дочерях старика Океана.

-- Очеловечивают, -- отозвался он, -- впадая в мифотворчество.

-- Быть может, само то обстоятельство, что вся атмосфера Юга допускает истолкование на близком смертному языке, и породило антропоморфных богов классического периода. Мне нередко кажется, что так оно и есть. Даже мы, люди современные, чувствуем как на нас неприметно воздействуют многие ее проявления, порою на манер любовного зелья, порою -- самим своим совершенством, обескураживающим очарованием, вызывающей красотой -- внушая нам мысль о тщетности всех человеческих усилий... Денис! Я сказал бы, что именно сейчас он способен на все. Можно ли вообразить, чтобы человек вроде него остался бесчувственным к соблазнам подобного окружения?

-- Я о нем как-то никогда всерьез не задумывался.

-- Правда? Нет, Херд, вы меня действительно заинтриговали. Если вы отрицаете восприимчивость человека с таким темпераментом, как у него, вы отрицаете тем самым воздействие внешних условий на характер и поведение любого человека. Вы отрицаете, к примеру, успехи Католической церкви, основанные, в том, что касается морали, на притягательности оптических впечатлений и на той легкости, с которой преходящие чувства преобразуются в нормы поведения. Вы все это отрицаете?

-- Ни в малой мере. Я видел эту систему в действии достаточно часто, чтобы убедиться в ее чрезвычайной простоте.

-- И вспомните также о поразительной истории этого острова, о его расположении там, где сходятся пути людей всех рас и вероисповеданий. Все это побуждает к мгновенной нервной разрядке, то есть, с точки зрения человека поверхностного, -- к дурацким поступкам...

-- Все дураки! -- вмешался лодочник. -- Все иностранцы! Мы, люди, такого не делаем. Только чертовы дураки иностранцы. Это так, джентльмены. У них самих неприятности, тогда они идут на эту скалу и бум! делают друзьям неприятности.

-- Бум! -- эхом откликнулся сын лодочника, видимо, уловивший подспудный смысл его речи. Чета греческих гениев на корме разразилась безудержным хохотом, ибо сознавала, что юноша понятия не имеет, о чем говорит отец.

-- Бум! -- издевательским хором повторили они.

И в тот же миг все, кто был в лодке, навострили уши. Звук долетел до них -- похожий звук, напоминающий далекий выстрел из большого орудия. Бум! Звук, дробясь, прокатился по скалам. Гребцы подняли весла. Все прислушались.

Звук повторился. На этот раз о его происхождении нечего было и спрашивать. Стрельба из орудия, никаких сомнений.

Старый лодочник исполнился ненатуральной серьезности.

-- Il cannone del duca(40), -- сказал он.

Из пушки Доброго Герцога Альфреда стреляли лишь во время торжеств или по случаю особо важных событий.

Лодочник повернулся к Киту и что-то сказал по-итальянски.

-- Что он? -- спросил мистер Херд.

-- Он думает, что там созывают милицию.

Что-то очень и очень неладное происходило на рыночной площади.

ГЛАВА XXIII