Иван

— Спасибо вам, Полина Александровна, — сказала Зульфия, — век вам благодарна буду: надоумили вы меня.

— Да чего уж там! — и пожилая женщина, тяжело раскачиваясь, утиным шагом пошла домой.

— Мы к вам ненадолго, несчастье у нас, — сказал Виктор, — просто, если вы что-то надумаете, Ваня может все передать, Николай Николаевич — его сосед.

— Хоть на минутку зайдите, у меня детки там, трое, — им же интересно будет.

— Не можем мы, — сказал уже Иван, — нам домой надо. Мама моя умерла, а ваш отец, дядя Коля, живет один в пустом доме, можете писать по тому же адресу. Он просил, чтобы к нему ехали обе его дочери. Очень просил!

— Мы заедем к вам дня через три, а если что — звоните, вот телефон, — и Виктор отдал Зульфие листок с номером телефона.

Уже вечерело, когда они подъехали к своему дому. У калитки стояла Дуня, молча, открыла ворота и так же молча, закрыла, когда машина въехала во двор.

— Здравствуй, Дуня, — подошел к ней Иван.

— Да виделись мы, когда маму твою… — и она совсем по-детски заплакала.

Иван обнял ее и сам, плача, гладил по ее рыжим, почти красным волосам и ничего не мог сказать. Так и простояли они несколько минут, пока Виктор, загнав машину в гараж, начал греметь воротами и замками. Потом, отстранившись от Ивана, Дуня сказала:

— Пойду я, не до меня вам.

— Что это ты меня на «вы» называешь?

— Так столько лет не виделись, забывать стала.

— Время летит… Замуж не собираешься?

— Тут, замуж? И за кого же? Или как Людмила ваша, что ли?

— А что Людмила? — не понял Иван.

— Да ничего. Ну, я пошла, — и она, забросив за спину косу, ушла домой.

— Что-то тут Дуня про Людмилу намекала? — спросил Иван у Виктора.

Во дворе было пусто. Женщины ушли, только в конюшне то заблеет коза, то захрюкает поросенок, то шумно вздохнет корова, почитай уже пять дней не видавшая хозяйки.

— Людмила как Людмила, — ответил Виктор, опять усаживаясь на лавку. — Рожать она будет. Ездила в Новосибирск — хотела аборт сделать, дак там ее уговорили. Решила рожать.

— От кого же?

— Был тут у нас один хлюст, укатил, удрал, можно сказать. Ладно, черт с ним, только Людмилу жалко: назло тебе она это сделала.

— Почему — мне?

— Ну, ты так и остался «Иван-простота»! Любит она тебя.

— Девчонка совсем, а тоже — «любит», — усмехнулся Иван.

— Вот такие и попадаются — четырнадцати да шестнадцатилетние. А твоей-то невесте сколько?

— Восемнадцатый пошел.

— И что так серьезно?

— Еще как! Жениться хотели. Вот уехала в университет в Москву.

— Надолго?

— Лет пять, наверное.

— И что же дальше?

Начало темнеть. Зажгли свет и еще долго беседовали, сидя на лавке, пока Виктор опять не вернулся к разговору о самородке.

— Так посмотришь?

— Знаешь, отец, нет у меня никакого желания сейчас с ним возиться. Давай отложим до завтра.

— Ты что, может, и впрямь сдавать придется? Неужто жизнь тебя ничему не научила? Ты только вспомни, как отец твой жил! Получается, что он сам себе приговор подписал на четырнадцать лет?! А за что? Да за то, что двух подлецов сам осудил и сам приговор исполнил. А если бы узнали? Да его бы наше государство изничтожило! А что мне оно дало? Вот я весь перед тобой: мне и надеть-то нечего, а я сорок лет проработал!

— Что ты меня агитируешь? Или я сам не понимаю?

— Так если понимаешь, скажи, что делать-то будешь. Ведь это не шутка: там миллионами пахнет. Сейчас реализовать это богатство невозможно — или убьют, или посадят, другого пути нет, поэтому я тебе советую спрятать это все, да так, чтобы никто даже из самых близких не знал. Правильно говорила Настя: золото у нас несет человеку только горе и страдания.

— Получается, как у Кузнецова, — родственник есть у нас, полковник, разведчиком в Англии работал, — так вот он золотом разбогател.

— Я тебе серьезно говорю, а ты…

— И я серьезно. Человек владельцем самого крупного ресторана в Лондоне стал, так у него задание было. А мне зачем? Конечно же, спрячу, а там видно будет. Я насчет Денисова узнавал: есть у нас один подполковник, но он моложе вашего.

— А внешне?

— Я-то его не видел.

— Надо посмотреть, этот подлец на все пойти может. Ну что, сынок, пойдем, помянем нашу мамочку… — произнес Виктор, и по дрогнувшему его голосу Иван понял, что не стал он говорить дальше, боясь заплакать.

Сели за стол в доме, собрали, что под руки попалось, выпили по стопке, вдвоем сходили к скоту, дали на ночь корм и опять вошли в комнату. Завешанные зеркала, траурные черные ленты и полотенца, горевшие свечи у образов — все это навевало страшную тоску и отрешенность. Запах плавленого воска придавал квартире постоянное ощущение смерти, поэтому о сне не заходило даже речи.

— Может, ты и прав, отец, давай завтра решим насчет переезда своим ходом, только чтобы ты ко мне и навсегда, а сюда будем приезжать на могилку. У тебя-то тоже никого тут нет.

— Яков, его семья — все же родственники, а там кто? Ты? Так говоришь — уедешь в училище.

— Ну не совсем же, на каких-то шесть месяцев. Там Николай Николаевич, вот, может, Зульфия с детьми будут — все ж не чужие люди.

— Не смогу я Настю даже мертвую оставить, — сказал Виктор и вдруг тихо, как-то беззвучно заплакал.