Иван

– Воюют не люди, воюют политики. И даже тогда, когда мир объединится, встанет во главу его Благодетель – он создаст новую войну, где граждане единого целого будут убивать друг друга в постиндустриальной утопии за инакомыслие. Свобода кончается там, где начинается свобода другого человека. Вот и вся твоя теория летит прахом.

– Эх, и все же пытаюсь я тебя вразумить, Ваня! Всеобщее бла-го! Превыше всего! Капитал не будет идти на капитал, а не отсюда ли все ссоры?

– Откуда же этот капитал тогда будет черпать все соки? Ведь как известно, капитал – есть форма, которая живет за счет соседа из третьего мира. Где взять тех людей, что будут жить в гетто третьего мира? Полагаю, что из ряда инакомыслящих.

Господин Никто посмотрел искоса на Ивана, усмехнулся левым уголком губы, как бы презирая нашего героя. Казалось, что он в каждой реплике собеседника мог найти то, за что его презирать. И с каждой репликой это презрение нарастало.

– Инакомыслящие – это предатели, которые предают всеобщее благо. Они так же, как и ты, преданы старым убеждениям на растерзание, и чтобы искоренить старые убеждения мир придумал новые. Демократические. И мир – пойдет войной, возможно и холодной, чтобы загнать инакомыслящих в угол; присмирить, уничтожить. Они заслуживают презрения и, возможно, смерти за их нежелание подчиняться благу цивилизованного мира. В стране, которую нельзя называть – это презрение заслуживают особенно, потому что ВЫ – народ, не тот, что в цивилизации. В цивилизации равенство прав и свобод, капитализм, который дает потреблять в неиссякаемых количествах блага и, конечно, любовь к тем, кто презирает старые устои.

Сегодня я весь вечер бродил по улицам и никак не мог вразумить, почему вы не хотите свободы? Мой ответ один – вы не знаете, что такое свобода и власть народа. Большевистская опухоль осталась на варварском теле и свобода во всем, которую я предлагаю – вам чужда.

Создавалось ощущение, будто человек-кепка и, по совместительству, господин Никто начал плескаться ядом, злиться.

– Если ты о демократии, – ехидно улыбнулся Иван, – то демократия – это власть граждан, а не народа. Большевистская опухоль, как ты говоришь, построила заводы, подняла с колен образование и победила кровавую войну. Это не опухоль для меня, а память о том, что миллионы людей отдали свои жизни ради того, чтобы этим вечером ты и я могли идти по этой улице.

Я не хочу всеобщего блага, это утопия и мечта ребенка о том, чтобы дать полную свободу, но даже в той свободе ИДЕИ, о которой мы сетуем не один час, есть ограничения. Вранье, которое сквозит через твою идею поражает меня, и я склонен называть ее идиомой или идиотией. Страшно подумать, что из-за мысли меня уберут с глаз долой в небытие. И не только меня.

Господин Никто резко остановился, оскалил зубы, поднял свое фарфоровое лицо на Ивана и начал злобно кричать:

– ЛИЦЕМЕР! ЛИЦЕМЕР! ЛИ-ЦЕ-МЕР! Ты недостоин быть моим учеником свободы, ты достоин лишь гореть в аду вместе с теми, кто хочет независимости во имя интересов какого-то народишки. Я ухожу отсюда, с транспарантом в руках, и буду знать, что один студент с русыми волосами вечером в четверг остался варваром.

Он окончил и сбежал. Иван остался в недоумении от агрессии и сказал про себя:

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами – себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

Сноснее многих был Евгений;

Хоть он людей, конечно, знал

И вообще их презирал, —

Но (правил нет без исключений)

Иных он очень отличал

И вчуже чувство уважал.