Иван Болотников

– Передай несравненному Ахмет-паше, что я буду продолжать осаду. Зверь хоть и силен, но он начинает истекать кровью. Сегодня либо завтра я добью зверя. И еще передай, чауш. Я хочу, чтоб оставшиеся десять пушек паши все ж разбили стены крепости. Наидостойнейший Ахмет говорил, что его кулеврины разрушали и не такие твердыни. Так пусть же падет и эта крепость. С нами аллах!

Не успел чауш выйти из шатра, как с ковра вскочил темник Давлет.

– Я не хочу больше стоять за Доном! Почему мой тумен должен бездействовать? Зачем я пришел из Бахчисарая? Я хочу брать крепость!

– Твое время придет, Давлет. А пока нам нельзя оголять левобережье. К гяурам может прийти помощь.

– Опять сидеть в шатре?

– Нет, славный Давлет. Сегодня два крыла тумена ты бросишь на Раздоры. Сегодня ночью.

– Ночью?.. Ты хочешь брать Раздоры ночью? – переспросил темник Бахты.

– Да, джигиты! У гяуров пушки, пистолеты и ружья. У них зоркий глаз. Ночью же мы их лишим прицельного огня. Мы подойдем близко к стенам и кинем на деревянный город горящие стрелы. А ворота мы пробьем таранами. Так ли, джигиты?

– Велика мудрость твоя, мурза Джанибек, – растянул в угодливой улыбке тонкие губы Бахты.

«Бахты всегда льстив. Он готов вылизать мурзе пятки», – презрительно подумал Давлет.

А тысячники дружно закричали:

– Велика мудрость мурзы!

– Мы в твоей власти, Джанибек!

Когда над степью воцарилась ночь, татары бесшумно и скрытно приблизились к Раздорам. Они стали от крепостных стен в перелете стрелы. Раздоры замкнулись в плотном кольце ордынцев. Луки их были огромны – в рост человека, стрелы – певучи, длинны и крепки. К древкам стрел татары прикрутили по клочку промасленного войлока. Подле каждого лучника стоял воин-зажигаль-щик с кремнем и огнивом.

Казаки не спали. Они стояли на стенах и прислушивались к шорохам и звукам ночной степи. Во вражеском стане стояла тишина, и нигде не горели костры; ощущение было такое, будто орда спит мертвым сном.

– Что-то не по нутру мне эта ночь, – проговорил Мирон Нагиба. Левая рука его была перевязана, из раны сочилась кровь, но казак не уходил со стен.

– И мне не любо, – молвил Васюта Шестак.

– Поганые не зря притаились. Они что-то замышляют. Надо глядеть в оба, станишники. Ордынцы коварны, – произнес Болотников.

– И луна, как назло, спряталась. Экая сутемь! – проворчал Емоха. В дневной вылазке он зарубил семерых янычар, но и сам пострадал. Один из капычеев едва не отрубил Емохе голову. Выручил Деня. Он подставил под удар саблю, и турецкий ятаган, соскользнув, отсек Емохе правое ухо.

Теперь над Емохой посмеивался Секира.

– Нонче ты у нас первый казак на Дону. Берегись, девки!

– Это ты к чему? – морщась от ноющей боли, спросил Емоха.

– А все к тому. Наипервейший, грю, красавец ты у нас, Емоха. Безухий, дырявый и к тому ж нос с версту коломенскую. Три дюжины бадей повесить можно. Чем не молодец, коли нос с огурец.

Казаки загоготали, а Емоха треснул Секиру по загривку.

– Язык у тебя не той стороной вставлен, чертово помело! Помолчал бы.

– А че молчать? На язык пошлины нет.

– Вот и бренчишь, как на гуслях.

– А ну тихо, братцы, – оборвал казаков Болотников. – Чуете? Будто сено шелестит.

Казаки насторожились.

– Верно… Шорох идет, – молвил Васюта.

– То орда надвигается. А ну, Васюта, беги к Рязанцу. Пусть из вестовой пушки ухнет, – приказал Болотников.

И в ту же минуту в степи засверкали красные искры, а затем по черному небу полетели в сторону крепости огненные змеи. Их было великое множество – тысячи, десятки тысяч огненных молний. Они летели со страшным пугающим визгом.

Многие казаки перекрестились: уж больно жуткий звук издавали стремительно летящие змеи.

– Господи, мать-богородица! – высунувшись из бойницы, очумело вымолвил один из молодых казаков и тотчас, с протяжным стоном, осел на помост. Широкую грудь его пронзила горящая стрела.

– Не высовываться! – гаркнул Болотников.

Емоха попытался было вытянуть из убитого казака стрелу, но она крепко застряла. Обломив конец, он вытащил стрелу со стороны спины. Повольника спустили с помоста на землю.

– У-у, поганые души! – скрипнул зубами Емоха. Погиб один из его дружков.

Секира взял из рук Емохи обломок стрелы и поднес к факелу.

– Эва, – хмыкнул он. – И чего только не придумают, нехристи. Глянь, братцы.

Вокруг Устима столпились донцы. Секира оторвал от обломка маленькую глиняную трубочку и положил на ладонь.

– Свистульки привязывают.

– Ну и ироды. Душу воротит, – молвил Деня, затыкая уши.

– Ниче, привыкай. Басурмане и не на такое горазды, – вставил дед Гаруня.

Стрелы глухо стучали о стены, башни и кровли изб. Многие из них залетали в бойницы, чадили. Едкий дым ел глаза.

Отовсюду послышались крики казаков:

– Избы горят!

– Стены занялись!

– Все на огонь, братцы!

Бросились к бочкам с водой и колодцам. Тушили пожары и дети, и подростки, и казачьи женки.

Всех тяжелее и опаснее было на стенах. Казаки лили воду на тын и попадали под стрелы ордынцев. Раненых и убитых сразу же сменяли другие казаки, стоявшие внизу в запасе.