Иван Болотников

– Не простит, греховодники! – ярился Никодим.

– Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, – хохотнул Устим Секира.

– Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола… Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!

– А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да хожу потихоньку.

– Любо, Секира! – заржали казаки.

Никодим еще пуще разошелся:

– Прокляну, антихрист!

Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.

– Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.

– Тьфу, еретик!

Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.

– Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.

– Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.

– Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!

– Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! – отрезал Васильев.

Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее иконами, и к батюшке, будто "в храм, повалили казачьи женки.

Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.

Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: «Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток – бобыль бедокурый».

Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.

А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня, хихикнул:

– Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?

– Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?

– Ой, уморушка! – вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка овчинный полушубок, швырнул его Иванке. – Облачайся, парень. Айда со мной.

– Куда, Афоня?

– На гумно. С тобой мне будет повадней.

– Пошто на гумно? – недоумевал Иванка.

– Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют. Облачайсь!

– А ты разве парень? – рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.

– А то нет, – лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул щепотью бороденку. – Я, Иванушка, завсегда млад душой.

Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с широкой деревянной лопатой.

– А это зачем?

– После поведаю. Поспешай, Иванушка.

Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе. Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.

…После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке Лукерье.

– Занедужила чевой-то, Афонюшка, – постанывая, молвила Агафья. – Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет. Спинушку разломило.

Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на отшибе, да и мороз вон какой пробори-стый.

– Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.

– Грела, Афюнюшка, не легчает.

– Ну тады само пройдет.

– Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой, Христом-богом прошу!

– Ну, коли богом, – вновь вздохнул «государь» и одел на себя драную шубейку.

По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные, злые, так и лезут под ноги.

Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.

– Жива ли, старая?

Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче, вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду лохмотьев.

«Никак, убрели куда-то», – решил Афоня и пошел из избы. Открыл разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.

– Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.

«Девки!.. К Лукерье ворожить», – пронеслось в голове Афони, и по лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.

Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.

– В поре мы, матушка Лукерья, – бойко начала одна из девок, дородная и круглолицая. – Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?

«Приказчиковы девки, – смекнул Афоня. – То Меланья, чисто кобылица, уж куды в поре».

– Так, так, девоньки, – закивала Лукерья. – О молодцах затуга ваша.

Девки зарделись, очи потупили.

– Скушно нам, постыло, – горестно вздохнула вторая девка. – Хоть бы какой молодец вызволил.

«А то Аглая. Девка ласковая и смирная».

– В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха все нетути. Каково?

«Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!»

– Добро, девоньки, поворожу вам.

Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку, бросила в нее горячих угольев да горсть каши.

– Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы… Да не все разом, а по одной.

Первой опустила косу Меланья.

– Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.

– Ой, спасибо, матушка! В поре я, – рухнула на лолени крутобедрая девка.