Иван Болотников

– Тут дело сурьезное, – покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. – Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.

– Да есть такой! – воскликнул Нечайка Бобыль. – Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!

– Секира? – вскинув брови, вопросил Гаруня.

– Секира? – вопросили казаки.

И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус оценивающе глянул на Секиру и проронил:

– А что, дети, Устимко – хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.

– Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, – усомнился казак Степан Нетяга.

– А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?

Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:

– Не пойду сватом.

– Як же так? – подивился Гаруня. – То немалая честь от воинства.

– Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, – произнес Мирон Нагиба.

– Не пойду, коль мне доверья нет, – артачился Секира.

– Тьфу, дате неразумное! – сплюнул Гаруня. – Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?

– Не слышали! – хором закричали казаки.

– Добрый сват Секира!

– Любо!

Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.

– Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?

– Чую, дедко! – рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. – Пойду свашить. Да вот токмо наряд у меня небоярский.

Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан – рубище, шапка – отрепье, сапоги развалились.

– Ниче, – спокойно молвил Гаруня. – Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку!

И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.

Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая – глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце.

«Славная же у Федьки женка», – невольно подумалось ему.

Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.

– Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Ус-тимко! – досадливо махнул рукой Гаруня. – Ты чего, хлопчик?

– Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, – отвечал Секира.

– Гарно, хлопец! – одобрил Гаруня. – Слышал о таком деле.

Вновь пошли: Агата – с хлебом-солью, Секира – с помелом да кочергой наперевес.

Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.

«Баюн и бадяжник ²⁰⁰. Ужель другого казака не сыскали?» – с недовольством подумал он.

Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил й Григория Матвеича, и Домну Власьевну.

Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию.

– г Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, – молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.

Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич прикрикнул:

– Буде, мать!

Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:

– Противу божьей воли грешно идти… Подавай, мать, рядную грамотку.

Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.

– Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.

– Да купец и без приданого возьмет! – забыв про обычай, весело вскричал Секира.

Григорий Матвеич нахмурился.

– Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с матерью не нищеброды.

Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать приданое. И казакам и жениху «по тому приданому» невеста «полюбилась». Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрилыцицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.

– Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел. Пусть идет к невесте, – постановили донцы.