Иван Болотников

– Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, – произнес Нагиба.

Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.

– Вот еще одна годуновская милость, – зло процедил Болотников.

– Не любы мы Бориске, – вторил ему Васюта. – Ишь как супротив донцов ополчился ²⁰².

– Собака! – скрипнул зубами Нагиба.

Болотников приказал вырыть на одном из холмов

братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:

– Сюда, братцы!.. Юрко!

Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку qt холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над ним, приподнял голову.

– Ты, батько? – открыв глаза, слабо выдохнул казак.

– Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.

– Не, батько… не жилец… Тут их много было, за холмы упрятались… Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, – казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. – Прощай, батько… Прощай, донцы. – Последние слова Юрко вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.

Болотников снял шапку, перекрестился.

– Прощай, Юрко.

– Не повезло хлопцу, – горестно вздохнул дед Гаруня. – В Раздорах поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы… Вражьи дети!

Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:

– Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!

Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.

– Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.

– Вас не приметили?

– Не, батько. Погони не было.

– Таем можно подойти?

– Нет, батько, – ертаульный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. – До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале – как на ладони: ни холмов, ни овражков.

– От курганов версты две?

– Так, батько.

Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.

– Поскачем, батько, – поторопил Нагиба.

– Погодь, друже. Стрелец – воин отменный, бьется крепко.

– Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? – уставился на атамана Мирон Нагиба.

– Воевать – не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.

Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.

– Ги-и, вороной!

Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:

– Куда разлетелся, гультяй?

Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.

– Здорово, служилые!

– Кому здорово, а те башку с плеч, – огрызнулись стрельцы.

– Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, – еще почтительнее и умильнее произнес Секира.

– А ну кидай саблю!

Секира кинул не только саблю, но и пистоль.

– Вязать станете аль так поведете?

– И так не удерешь. Слезай с коня!

Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.

– С чем пожаловал, гультяй?

– В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.

– Чего ж невмоготу-то?

– Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?

– Не статочное, гультяй, – согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежне му недоверчиво. – Чего ж сам-то в гультяй подался?

– По глупости, отец-воевода, – простодушно моргая глазами, отвечал Секира. – Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.

– На Москве, речешь? – пытливо переспросил голова. – Это в кой же слободе?

– А на Лубянке, батюшка.

– Ну-ну, ведаю такую, – кивнул голова.

– Глуподурый был, – продолжал Секира. – Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся – и ни в какую! Не пойду в служилые – и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.

Отец-воевода слушал, кивал да все думал: «Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается».

– Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?

– Как где? В храме, батюшка.

– Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней,- хохотнул голова.

Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:

– Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.

– Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.

– Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи… А кто Стрелецким цриказом о ту пору ведал?