Иван Болотников (Часть 1)

- Не встревай, нечестивец! - грозно сверкнула черными очами бабья водильщица - статная, грудастая, с плеткой в руке. - Женка у тебя презорница. Покарает ее господь.

На дороге столпились мужики, крестили лбы, не вмешивались. Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки. Ведал: никто за женку не заступится, быть ей битой.

Каждые пять-десять лет по пятницам, в день смерти Христа-Спасителя, приходили в село божьи пророки. Рекли у храма, что является им святая Параскева-пятница42 и велит православным заказывать кануны. Они же рьяно следили, чтобы бабы на деревне в этот священный день не пряли и никакой иной работы не делали, а шли бы в храм, молились да слушали на заутрене и вечерне церковные песни в похвалу святой Пятницы. Ослушниц ждала расправа.

Гаврила сидел на телеге, чинил хомут. Был навеселе: тайком хватил два ковша бражки в подклете Евстигнея. Глянул на дорогу и обалдело вытаращил глаза. Хомут вывалился из рук.

- Гы-ы-ы... Евстигней Саввич! Гы-ы-ы...

Евстигней вышел на двор, хмуро молвил:

- Что ржешь, дурень?.. Поспел уже, с утра набулдыкался. Прогоню я тебя, ей богу!

Гаврила, не внимая словам Евстигнея, продолжал хихикать, тряс бородой.

- Мотри-ка, Саввич. Гы-ы-ы..

Евстигней посмотрел на дорогу, перекрестился, будто отгонял видение, опять глянул и забормотал очумело:

- Срамницы... Эк, власы распустили.

- У первой, с иконкой-то, телеса добры, хе-хе... Ух, язви ее под корень!

Евстигней вприщур уставился на бабу, рослую, пышногрудую, с темными длинными волосами, и в памяти его вдруг всплыла Стенанида. Дюжая была девка, в любви горяча.

-Закрывать ворота, Саввич? Сюды прут.

- Погодь, Гаврила... Пущай поснедают. То люди божий, - блудливо поглядывая на баб, смиренно изрек Евстигней.

- Срамные женки, Саввич.

- Издревле Параскева без стыда ходит, Гаврила. Пущай поедят.

Увидеть на миру бабу без сарафана - диво. Даже раскрыть волосы из-под убруса или кики - великий грех: нет большего срама и бесчестья, как при народе опростоволоситься. А тут идут босы, в одних власяницах, но не осудишь, не повелишь закопать по голову в землю. Свята Параскева-пятница, свят, нерушим обычай!

Бабы вошли во двор, поясно поклонились.

- Все ли слава богу? - спросила водильщица.

- Живем помаленьку, - степенно ответил Евстигней, однако в голосе его была робость: уж больно несвычно перед такими бабами стоять. А им хоть бы что, будто по три шубы на себя напялили.

- А водятся ли в доме девки?

- Варька у меня.

- Не за прялкой ли?

Глаза у водильщицы так и буравят, будто огнем жгут.

- Упаси бог, - замахал Евстигней. - Какая седни прялка? Спит моя девка по пятницам. Поди разбуди, Гаврила.

Гаврила проворно шагнул к крыльцу.

- Лукав ты, хозяин. При деле твоя девка. А ну ступай за мужиком, бабицы!

Бабы ринулись за Гаврилой, но к счастью Евстигнея, девка и в самом деле лежала на лавке. Поднялась Варька рано, замесила хлебы, управилась с печевом, а потом прикорнула в горнице.

Бабы спустились во двор, молвили:

- Почивает девка.

Федора вновь огненным взором обожгла Евстйгнея. Того аж в пот кинуло: грозна пророчица, ух грозна!

- Бог тебя рассудит, хозяин. Коли облыжник ты - Христа огневишь, и тогда не жди его милости...

И вновь не по себе стало Евстигнею от жгучих, суровых глаз. Чтобы скрыть смятение, поспешно молвил:

- Не изволишь ли потрапезовать, Федора?

Не дождавшись ответа, крикнул:

- Гаврила! Буди Варьку. Пущай на стол соберет.

Прежде чем сесть за трапезу, пророчицы долго молились. Встав на колени, тыкались лбами о пол, славили святую Параскеву и Спасителя. Ели молча, с благочестием, осеняя каждое блюдо крестом.

Евстигней на этот раз не поскупился, уставил стол богатой снедью. Были на нем и утки, начиненные капустой да гречневой кашей, и куры в лапше, и сотовый мед, и варенье малиновое из отборной ягоды, и круглые пряники с оттиснутым груздочком. Довольно было и сдобного, и пряженого.

Варька устала подавать и все дивилась. Щедрый нонче Евстигней Саввич. С чего бы? Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба, а тут будто самого князя потчует.

А Евстигней сидел на лавке и все посматривал на Федору. Поглянулась ему пророчица, кажись, вовек краше бабы не видел. Зело пышна и пригожа. Одно худо - строга и неприступна, и глаза как у дьяволицы. Чем бы ее еще улестить? Может, винца поднести. Правда, не принято на Руси бабу хмельным честить, однако ж не велик грех. Авось и оттает. Федора.

Сам спустился в подклет, достал кувшин с добрым фряжским вином. Когда-то заезжий купец из Холмогор гостевал, вот и выменял у него заморский кувшин.

- Не отведаешь ли вина, Федора?

Пророчица насупила брови.

- Не богохульствуй, хозяин.

- Знатное винцо, боярское. Пригуби, Федора.

- Не искушай, святотатец! Мы люди божии. Не велено нам пьяное зелье. Изыди!

Гаврила, стоявший у двери, сглотнул слюну. Резво шагнул к Евстигнею, услужливо молвил:

- Не хотят бабоньки, Евстигней Саввич. Ну да и бог с ними. Давай снесу.

Евстигней передал Гавриле кувшин и вновь опустился на лавку. Скребанул бороду.