Иван Болотников Кн.1

— Доподлинны ли вести, атаман?

— Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.

Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.

— Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, — не скрывая иронии, промолвил атаман.

«Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, — растерянно ахал Илья Митрофаныч. — Уж лучше в опале у государя быть, чем под носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать, да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел». «Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию». Приведешь их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав… А мне-то как быть? Тут оставаться опасно».

Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.

— Выпей, боярин, — вновь придвинул кубок Васильев.

Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же опять наполнил кубки.

— Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!

За государя не выпить — грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном кафтане.

— Царя-то хоть известили?

— Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.

— А сами-то как? Нешто орды не боитесь?

— В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем отбиваться… Да вот одно худо, — Васильев нахмурился. — Маловато у нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит. Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гутарить неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.

— Гневается на вас царь. Басурман задорите, беглых укрываете?

— Басурмане нас сами задорят… А вот о беглых особая речь. Тут нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.

Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин насторожился.

— Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!

— Вам надобны, а Дону — помеха, — наугрюмился Васильев. — Хоть сейчас выдал бы до единого.

— Вот и слава богу! — возрадовался Куракин. — Вот за то и выпьем.

Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел — отгородиться крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону. «Чем больше голытьбы, — не раз говорил он своей доверенной старшине, — тем больше голоду и напастей». Дон как ни велик, но всех ему не прокормить. А голытьба прет и прет, где тут хлеба набраться. Старожилые, домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им — поперек горла. Придут на Дон — ни кола, ни двора, глотки дерут: «Вы тут разжились, дворы от богатства ломятся, а мы босы и наги. Айда на поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!» И начинается буча. Пойдут на разбой, а перед царем отвечать всему Дону. И нет тогда ни хлеба, ни зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым — потуже гашник подтягивать да за свое добро опасаться. Голытьба вот-вот на старожилых кинется, и тогда пойдет такая заваруха, что вовек не расхлебать. А заварухи Васильев не хотел. Доном должны владеть крепкие домовитые казаки, те, что давно надуванили добра и со всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец. Дон устал от беспрестанных войн и набегов.

После третьего кубка Куракин и вовсе повеселел — вино было крепкое, — но Васильев посмотрел на боярина смуро.

«Задавили мужика, вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали, господа вислобрюхие!»

Куракин, не замечая насупленного взгляда атамана, навалился на снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился:

— Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич?

— А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь.

— Тяжеленько будет, атаман. Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон, стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а пымали только троих. Мудрено мужика остановить.

— Мудрено, боярин. Но ежели крепко за него взяться, — остановим, не пустим на Дон.

— Да как крепче-то, атаман?

— А вот так, боярин, — Васильев глянул на дверь и придвинулся к Куракину. — Надо вкупе с Москвой браться. Одних царевых застав мало. Мыслю своих донцов поставить.

— Своих? — озадаченно протянул Куракин. — Этих-то смутьянов? Пустое речешь, атаман. Наслушался на площади.

— Кричали больше из голодранцев. Но есть у нас и добрые казаки, те, что на Дону издавна. Их у нас тысячи. Соберем из домовитых станицы — и в Верховье. Ни один беглый не проскочит.

— А нонешних горлопанов куда денешь? У тебя их, почитай, целая рать.

Васильев к Куракину еще теснее.

— И горлопанам сыщем место. Лишь бы царь помог… Я вот что мекаю, боярин. Голытьба в набег просится. Давно норовит в поход уйти. И пусть идет!

— Куда ж, атаман?

— На Волгу, боярин. Вас, бояр, громить да купчишек зорить. Пусть снаряжаются.

Куракин оторопело глянул на Васильева.

— Рехнулся, атаман! Да мыслимо ли дело голытьбу на бояр напущать? То бунт!