Иван-чай. Год первого спутника

— Ты это самое «давай-давай» не ори, надоело! — сквозь зубы сказал шофер. На левой щеке у него пылала безобразная лиловая родинка с пятак, словно прижженное тавро. Пнул сапогом потертый скат. — Лысые, черти! Отъездились… Курить есть?

Павел с недоумением глянул на него, махнул рукой.

— Брось, потом покурим, в кабине, ну?! — сам уже тащил с обочины прогонистое бревно.

— Спешишь, что ли? — спросил шофер.

— Ну, спешу. Давай, говорю!

Шофер сплюнул сквозь зубы длинной цевкой, рассматривая свою битую-перебитую полуторку. Задний борт до того был уделан липкой грязью, что на нем не видно стало ни белых номерных знаков, ни красного глазка стоп-сигнала. Прислонился спиной к грязному борту, достал помятую пачку «Прибоя», безучастно смотрел на бревно, на Павла. Лиловая родинка на щеке гасла.

— А ты… хваткий парень, как я погляжу, — заметил Павел, засовывая бревно под скаты.

Он знал шофера. Фамилия у него была Меженный, а за родинку звали его попросту Меченым, говорили, что он когда-то сидел и вообще перелетная птаха. В шоферы он устроился из продавцов и будто бы ушел оттуда «по собственному желанию»… Вся эта сложность казалась Павлу непонятной, а парень не возбуждал при этом никакого уважения. Он не сдвинулся с места, пока не высосал папироску до мундштука. Потом задумчиво поскреб в затылке и спросил хрипло, в воздух, будто ни к кому не обращаясь:

— Ну ладно. А сколько все-таки можно вот так, а?..

И, натянув рукавицы, полез через обочину за валежом.

Натаскали жердей, откидали грязь лопатой, выехали. Павел обиженно молчал, все посматривал в мутное ветровое стекло, замечая всякий раз чрезмерную осторожность водителя на поворотах и спусках, какую-то леность при смене скоростей — ему казалось, что тот намеренно сдерживает скорость.

— Видать, здорово спешишь? — вольготно отвалясь к спинке, косился на него Меченый. — В нашем деле, если здорово поспешить, то и на тот свет успеть можно. Это ж птица! Многие летали. А не веришь, спроси в автоинспекции… Давай лучше покурим.

— Аварии боишься, а на инвалидность спешишь, — мрачно заметил Павел. Но «Беломор» все же достал.

Прикуривал Меченый как-то сосредоточенно, приткнувшись к баранке, сторожко кося глазами через огонек спички вперед.

— Куда спешишь-то? — как ни в чем не бывало спросил он, затянувшись.

— В клуб.

— Ну да! — Меченый презрительно выпятил губу.

— Верно. Ребят провожают нынче на целину хлеб убирать.

В ответ уловил понятливый кивок.

— И девок?

— Есть вроде бы и девчата.

— Ну, так бы сразу и говорил!

— Да нет, она… не едет, — неожиданно признался Павел.

Меченый покосился недоверчиво. И вдруг, поправив на голове кепку, подался весь к баранке, давнул газ. Машина рванулась.

— А чемодан-то… Сам тоже, значит, на уборочную? — подскакивая на ухабистой дороге, осведомился Меченый.

Павел смотрел в боковое стекло, прощался с трассой. Ответил не оборачиваясь:

— Я совсем отсюда. В вечернюю надо ходить, ну и работу меняю, в мастерские.

Шофер хохотнул:

— Ты смотри! А я тоже последний день за баранкой. Тоже на новую работу. Хочу в инструментальщики к Спотыкалову. На душе спокойнее.

— Права?

— Нет, сам. Не могу… Не могу на больших скоростях, — снова засмеялся не то дурашливо, не то издевательски. — Боюсь в какую-нибудь невиноватую стену врезаться.

«Чума…» — заключил Павел и больше уже не старался заводить разговор.

А Меченый помолчал, потом спросил другим, вовсе серьезным тоном:

— В слесаря или как?

— Нормировщиком, — хмуро ответил Павел.

Меченый сплюнул и несколько минут сидел молча. Потом заключил:

— Па-а-скудная, скажу я тебе, работа!

Больше они не разговаривали.

В поселок влетели уже по хорошей дороге в темноте. Мимо проносились слезящиеся огоньки, впереди в мареве дождя возникла громада клуба, похожая на светящийся изнутри айсберг.

— Куда тебе? — спросил Меченый.

— Тут недалеко, направо.

Дома все было по-старому, только в спальне стояли теперь две кровати — матери и сестры. Да еще, может, книг прибавилось.

Мать ждала его, держала обед в теплой духовке.

— Мне только чай, мам! — крикнул Павел торопливо, закрываясь в ванной и сразу пуская воду. Он не слышал, что ответила мать, но прекрасно знал, что она обязательно посетует на вечную торопливость детей, на вечное одиночество. Такие уж они, матери, не понимают, что у всякого молодого человека времени в обрез.

Пока смывал мазут, пока расчесывал неровным пробором вихры, прошло много времени. Чай пил стоя.

Мать ничего не говорила, только вздыхала тихонько и тайно любовалась сыном — каков стал у нее Павлушка: рослый, округлый в плечах и бровастый, как отец, с широким, прочным переносьем.

— Поел бы, Павлуша.

— Да ну! Дай лучше галстук. Тот, с прицепом! Я узлы завязывать… не здорово…

— С замочком, Павлик. Как говоришь-то!

— Ладно, мама, скоро перевоспитаюсь!

Сын малость рисовался своею грубостью, а мать знала, что он не грубый, только мода теперь такая у парней… Что за дети пошли, прямо беда!

Он все же сказал ей спасибо — за чай и галстук, за тот обед, что она впустую держала в духовке, а может, просто оттого, что всякий раз, приезжая с трассы, дома он чувствовал себя как бы гостем.