Иван-чай. Год первого спутника

Костя вздохнул и, пьяно покачиваясь, заковылял к дому. Павел поднял воротник, втянул голову, побрел по улице.

Снег роился вокруг фонарей, под каблуками жидко хлюпало.

«Развезло непогоду с августа, теперь уж только мороза ждать, чтобы прихватил грязищу…» — подумал Павел, вспомнив почему-то трассу, Селезнева, грустную выпивку за народное просвещение.

Вот и началась школа. Первый вечер прошел.

Хорошо, что завтра суббота. В школу эту не ходить и никаких собраний. Целый вечер твой, и вдвоем с Надей!

8

В субботу провожали старика Резникова на пенсию.

Старику повезло: он одним из первых уходил на заслуженный отдых по новому закону, пенсия вышла чуть ли не равной его нынешнему окладу, настроение у всех было отличное. В красном уголке накрыли стол полотном. Надя собрала там девчат, и скоро Майка Подосенова слепила букетик бумажных цветов, а Лена Пушкова сбегала в общежитие на Кировской и принесла закутанный от холода в газету горшочек с цветущими примулами. Стокопытов похвалил комсомолок, и Лена, хитро взглянув на растроганного начальника, пообещала:

— Когда вас будем провожать, Максим Александрович, не поленюсь целый фикус в кадке доставить! Специально всем общежитием выращиваем, зеленый, лопоухий!

Лицо Стокопытова обмякло в благодарной улыбке, а потом вдруг померкло, подобралось — он отвернулся, заподозрив в словах Лены скрытый, неприятный смысл.

Сам Резников до обеденного перерыва передал Павлу хозяйство, все до последней бумажки, а под конец запер сейф, управился с ящиками и протянул связку ключей.

— Ну, принимай и действуй, Павел Петрович! — сказал с грустной улыбкой.

Павел подержал на весу тяжелую связку, пожалел искренне:

— Мало я поработал у вас под рукой… — Хотелось сказать что-нибудь приятное старику, но все-таки не сдержался, добавил: — А сейф наш, по-моему, и запирать не стоит. Один шут, в нем кому не лень — все хозяйничают.

Этого, конечно, не следовало говорить. Старик огорчился. Упрятал очки в футляр и часто заморгал. Он понимал, о чем хотел сказать Терновой. Длинные усталые старческие пальцы, сжимавшие футляр очков, дрогнули.

— А ты думаешь, я не понимаю, Павел Петрович, что наша работа — не с цифрами и бумагой, что за ними — человеческая жизнь? Если хочешь знать, там вся социальная сущность времени: «каждому по труду»… Но из-за этой важности и нужно быть осторожным и терпеливым. Тебе, как я понимаю, не дают покоя несовершенства этой системы. Плохо, мол. Ну, а чем лучшим-то заменить? Ты знаешь?

— Пока не знаю, — потупился Павел.

— То-то и оно… А между прочим, ты не стесняешься задавать вопросы, на которые никто не знает ответа. Это, братец, бессердечно! Всякие ошибки и несовершенства накапливаются годами и устраняются постепенно. А кроме того, ты ведь и понятия не имеешь, каково работалось нам, старикам.

Резников вздохнул и направился в красный уголок. Он что-то недоговаривал, он тоже на кого-то обижался, а что мог понять Павел из его шифрованных слов?

Народу было битком. Резникова с почетом усадили в президиум, похлопали, затем к фанерной трибунке выбрался Турман и сказал длинную речь.

Речь эта была заучена докладчиком раз и навсегда наподобие молитвы и состояла из такого набора фраз, что ее легко было произносить по всякому поводу: на конференции рационализаторов, балансовом совещании, в товарищеском суде и, наконец, на проводах заслуженного пенсионера на отдых.

Турман — по должности начальник техснаба — возглавлял рабочком с тех смутных времен, когда директором был Стокопытов. Не в пример бывшему начальнику, у которого в последние годы «ломался характер», Турман трудно и с оговорками принимал те жизненные перемены, которые обрушились на него так неожиданно. А сказать правду, он вообще их не принимал: перемены поколебали положение Стокопытова и, вполне вероятно, коснутся его самого. Он пристрастился в последнее время к двусмысленным анекдотикам с «государственной начинкой» — для успокоения души, — не упуская случая, однако, выступать с длинной речью лояльного характера — для сохранения оклада и авторитета. Обстоятельность и выдержанность его речей диктовались еще и той причиной, что в последние годы от каждого требовали решительного улучшения работы, а к а к ее улучшать, Турман не знал. Оставалось говорить.

«Вот тоже фигура… — морщился Павел, примостившись в переднем ряду. — Он тоже, возможно, на кого-то обижается. Но кто его заставляет молоть одно и то же? Неделю назад принимали месячные обязательства, там Турман уже говорил все это».

Турмана никто не слушал. Но, самое удивительное, никто и не собирался прерывать. Сидящие в переднем ряду покорно свесили головы: давай лей, когда-нибудь же ты наконец охрипнешь! В задних рядах гомонили, посмеивались, ухитрялись даже курить. А хорошее настроение, с которым шли сюда люди, понемногу рассеялось. Только когда Резникову вручили памятный подарок — часы «Победа», — все загомонили и дружно захлопали. Старик растрогался и не мог справиться с носовым платком.

Когда расходились, Костя Меженный с непостижимой бестактностью сказал вроде бы ради шутки: