Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— К-гм… Да ведь оно как говорится: мол, славны бубны за горами, а опричь того, чужие деньги, мол, свои съедают, а?

— Это у дураков, — раздраженно заметил Сорокин и снова погрузился в раздумье.

— Ну-ну… — безобидно согласился возница и, высвободив из пятерни узловатый ремешок, стеганул лошаденку, торопя к пристани. — У нас то и говорят: без устюжан в Сибири никакому делу не бывать, мол!

Открылся широкий вид на реку с ее низким противоположным берегом, зарослями ольхи и черемухи над самой водой, выпускающими первые, полупрозрачной розовости, листочки, с темно-зелеными купами невырубленных ельников и мягким кружевом сосновых урочищ. Там, далеко, в кудрявой оторочке лесных вершин, горели под солнцем золоченые купола Троицко-Гледенского монастыря, а над всем этим богатством в голубом просторе неслись распластанные весенние облака, порывистые и бесформенные, как сама весна.

— Гляди-ка, Двина! — покачиваясь на мягкой сенной подстилке, проговорил Запорожцев. Вдыхая весеннюю речную свежесть, он испытывал прилив какого-то особого чувства, свойственного русскому человеку, когда доведется нежданно-негаданно окинуть одним взглядом захватывающий простор большой реки. — Двина! — повторил он, не отрывая глаз от переполненных разливом берегов. — А хороша река, Федор! — Потом задумался и добавил: — Так вот и реки, как люди. Погляди: ну чем же не река? А вот нет ей такого почета, как, скажем, Волге. Никто о ней сроду не сказал «матушка», «кормилица»…

— Несправедливость судьбы. Все то же… — усмехнулся Сорокин.

При этих словах возница сдвинул на затылок свою старую солдатскую папаху и с живостью обернулся к седокам:

— Я так смекаю: почет да любовь — они не за одну красоту, слышь. Стало быть, какая река больше напоит народа, той и почету больше. Из Волги вся Россия пьет. А кои людишки на Двине аль по-над Вычегдой размножаются, тем, надо полагать, и Вычегда родимая мать!

Телега покатилась под гору. Туго натягивая вожжи и падая назад, в телегу, возница развернул подводу у дощатого обшарпанного навеса, именуемого пристанью.

Там царила суматоха. На дебаркадер, приткнувшийся к набережной из двойного бревенчатого заборника, лезли со всех сторон мужики с укладками, бабы с узлами, пьяные купцы и приказчики с возами товара. На самом въезде раздавили бочку с дегтем. Воняло скипидаром, мокрой доской, плохо просоленной рыбой, овчинами. Ревела толпа, шумел ветер, по реке бежали белые гребешки, вспыхивая под солнцем неуютным, холодным огнем.

— Ого! Прет народец! — заметил Сорокин, чувствуя, как озабоченность в душе начинает уступать место азартному чувству бойца, стремящегося в общую свалку. — Куда это они?

_____ О бездна тайны! О тайна бездны! — вскричал повеселевший трагик, отдавая последнюю дань городу и театру, и с царской щедростью швырнул в колени мужика серебряный полтинник. — Гип-по-потамия!..

— На счастье, — добавил Сорокин.

Возница с ухмылкой посторонился от странного пассажира, торопливо завернул в тряпицу полученную монету, хлестнул низкорослую лошаденку так сильно, что она вскинула задом и во всю мочь понеслась в гору, подальше от берега…

Старенький пароходик по имени «Надежда» проездом из Вологды брал в Устюге хлебный груз. Сорокин и Запо рожцев купили тесную каюту во втором классе и приготовились к отчалке, но пароход, закончивший погрузку хлеба, задержался до вечера. Друзья провели последние часы на палубе. Наступала пора светлых ночей, и солнце сади лось в десятом часу. Серенький городишко на закате вдруг запылал десятками куполов и белыми шпилями колоколен, словно новоявленный Китеж, и Запорожцев долго стоял у палубных перил в немом созерцании этой неожиданной красоты. Поверилось вдруг, что под сенью подобного великолепия и вправду мог жить святой Прокопий, отвративший некогда падение каменного дождя на град Устюг…

Сумерки наконец смешали очертания, колокольни потухли, и сказка исчезла. Стало свежо, и верхняя палуба опустела.

Когда в каютах засветились огни, на берегу возникло странное движение. По трапам затопали окованные, казенные каблуки, послышался озабоченный грубый гомон, и вот палуба внизу огласилась властными окриками:

— Сто-о-о-рони-и-ись!

— А ну, в сторону! Я говорю, сдай назад, борода! Наз-зад!

— Чего такое? Пошто котомку шурудишь?..

— Не рас-сужда-ать!

Григорий открыл квадратное оконце. Сорокин глядел наружу через его плечо:

— Что там стряслось?

— Подожди…

Крики, брань, деловитые пинки — половина нижней палубы очищена. Потревоженный пассажир третьего класса жмется к самому борту, на новом, согретом месте бросает под голову котомку и, поджав под себя босые ноги, пытается заново уснуть сном праведника, а мимо торопливо, вразброд стукотят чьи-то подошвы.

— Под-тя-ни-и-сь!

Конвоир орет с каким-то тайным восторгом, словно молодой петух, продравший в неположенное время глаза:

— Передний! Короче шаг!

Сонный пассажир, снова приподняв голову, моргает, встревоженно глядит в полутьму:

— Пошто людей тревожат?

— Не видишь, етапных содют, арестантов, — поясняет сосед.