Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— У меня кончаются лекарства. У него крупозное воспаление легких — двустороннее… Вы понимаете, что это такое?

— Он старый лесоруб, всю жизнь на зимней делянке провел, должен выдержать, — глухо сказал Николай.

Аня резко раздернула пальцы, обернулась:

— Должен?! — Помолчав, сказала: — Удивляюсь, как это во главе производственных коллективов ставят бесчувственных людей! Вы и Шумихин — какое восхитительное взаимопонимание!

Николай отнял пальцы от стекла, стало светлее.

— Вам что, обязательно хочется поссориться? — спросил он Аню. — Неужели вы не понимаете, что у меня не лазарет и не слабкоманда, а самый дальний участок? Что мы должны к июню дать нефть, а бурить придется неразведанные свиты и сроки никто заранее предсказать не может? Возможно, будет еще тяжелее, и все же нефть должна быть. Майкоп под ударом. Баку может быть отрезан, — понимаете вы это или с вашими медицинскими нервами такой гуманизм понять невозможно?

— На Пожме это слово неуместно произносить! — сказала Аня.

— Смотря какими глазами смотреть на Пожму… — мрачно возразил Николай.

Аня вздохнула, непримиримо склонив голову, и вышла. Николай пораздумал и пошел следом, направляясь к новому дому, где жил со старухой Канев.

Когда он возвратился, Шумихин уже созвал бригадиров на разнарядку. Они входили, грелись самокрутками, делились редкими впечатлениями. Шумихин коротко спрашивал каждого, больше всего его интересовало количество добровольцев.

— Смирнов? — деловито и сурово спрашивал старик.

— Пятеро оставались. Из них один нездоров.

— Сколько обморозилось?

— Двое. Самую малость, носы…

— Сокольцов?

— Два лодыря. Но я их завтра…

— Обморожения?

— Ни одного. Я их в поту держал само собой, по сезону…

— Опарин?

— У Опарина, Тороповой и Кочергина вышли все до единого, обморожений не было.

Николай записал выполненные объемы, полюбопытствовал у Шумихина:

— А Глыбин как?

— Совсем не выходил, ч-черт!..

9. Север — твоя судьба

Фронтовые письма, белые голуби!

Кто не ждал вас в годы войны с острой, пронзающей тревогой и тайной надеждой на встречу! У кого не трепетала душа перед сумкой почтальона, таившей в бесконечном множестве конвертов лютое горе, сиротство и неизбывную человеческую боль…

Из города пришла почта. И, казалось, не успели еще письма попасть в руки адресатов, как заволновался поселок: не ожил, не встрепенулся, а мрачно зашумел, как замутненный суходол в грозу.

Плакала Дуся Сомова, знатный лесоруб, по младшему брату. «Пал смертью храбрых…» — скупо и торжественно-строго значилось в письме. Уткнувшись в грудь Дуси, плакала горючими слезами ее подружка, что получала от солдата письма чаще, чем его сестра.

А гармонь в красном уголке вдруг захлебнулась на разухабистом куплете в беспорядочном переборе ладов и, вздохнув, тоскливо резанула по сердцу:

Умер бедняга в больнице военной.

То была давно забытая надрывная песня, со старой германской войны, ожившая в народной памяти с новой бедой.

Михаил Синявин потерял брата. Он лежал грудью на замызганном столе, бросив черную, будто вываренную в смоле, голову на кулаки. Скрипел зубами:

— Какого черта не берут на фронт? Эх… житуха!..

Гармонь рядом всхлипывала, замирала, выжимала неистовым перебором слезу. Михаил вскочил. Осатаневшими глазами ожег музыканта и рванул из рук гармонь. Ремень треснул. Гармошка грохнулась на пол, развернулась, играя мехами, вздохнула, точно живая, и умолкла. Гармонист поднимал ее, испуганно задрав голову к Мишке.

— Нашел песню! — рычал Синявин, кусая губы. — Откопал с девятьсот голодного года!

У кого-то родственник получил медаль, отец Шуры Ивановой привел «языка» и представлен к ордену.

«Подожди, дочка, перелом в этой каше непременно будет, тогда и тебе полегче станет… Не забывай мать, ты теперь большая…»

Приходили письма с крупицами короткой тревожной человеческой радости, но никто не говорил о ней. Сегодня горе, одно горе в поселке…

Маленькое фронтовое письмо, с красным, будто кровью вычерченным, призывом через весь конверт: «За Родину!» — было адресовано Николаю Горбачеву.

Катя Торопова зашла в «скворечник» за газетами, позавидовала Наташе: как-никак девчонка занимает отдельную комнату, вроде начальницы. Потом повертела письмо, адресованное Горбачеву, рассматривая адрес:

— Не пойму — почерк девичий или нет?

Шура, прибежавшая за письмом с буровой, лукаво засмеялась.

— Интересуешься, кто начальству письма шлет? — Она прижималась спиной к теплому камельку. Промерзла, пока шла с буровой, и все не могла согреться. Голос ее дрожал.

Наташа выручила Катю:

— Чего же удивительного? Человек молодой и обходительный, даром что начальник. Интересно все-таки…

— Что ты говоришь-то! — ужаснулась Катя и с испугом положила письмо на стол.

— Отнеси уж, чего бросила! — покровительственно и строго сказала Шура. — Кому-то надо же передать!

Катя мельком глянула ей в глаза, глянула беспомощно и благодарно. Потом надвинула ушанку на голову, откинула косы и, схватив конверт, выскользнула из домика.