Иван-чай-сутра

Да, в техникуме можно было делать свой тихий бизнес, списывая мебель и компьютеры, закупая краски меньше, чем требуется, да и ту раздаривая нужным людям и просто родственникам, записывая в ведомости мертвые души, слесарей, электриков, дворников, курьеров и деля их зарплату с завхозом; кроме того, родители нерадивых учеников склонны были без понуканий жертвовать мобильные телефоны, видеомагнитофоны, те же компьютеры и просто некоторые суммы; тесные теплые отношения были у директора и с депутатами, а также кандидатами в оные, ведь любое учебное заведение — горячая точка публичности, где всегда можно повысить градус популярности…

«Что же вы так поздно спохватились? Столько времени терпеть, носить это в себе? Это же вредно… Да и характер портится. И вообще негигиенично. То-то мне всегда и казалось, глядя на вас со спины…», — сочувственно заметил директор. Грончаков кивнул и ответил, что шутки подобного рода как раз к лицу директору, весомо дополняют имидж. И он желает, чтобы когда-нибудь сей юмор материализовался в праздничный фейерверк: для депутатов и гостей бизнесменов в белых и малиновых фраках.

На том и расстались.

Валентин Михайлович Грончаков был бодр и не унывал, преодолевать кризис веры ему пособляли оттаявшие ископаемые кумиры, протянувшие дружески руки. Протянувшие, собственно говоря, свои труды, по крайней мере, теперь это стало возможно: читать Кропоткина и Бакунина, Годвина, Тукера, Прудона. Пусть демократы и ударились в бизнес, но и другим позволяли — читать. Рабам открыли доступ к Информации, Знанию, недоумевал Валентин Михайлович, а они кинулись за мишурой, как жалкие аборигены каких-нибудь островов Кука. Лучший книжный магазин города — так называемый «Неликвид». То есть в нем нераскупленные и потому уцененные книги. Какие же? «Факультет ненужных вещей» и «Лавка древностей», «Диалоги» Платона, «Человек бунтующий», «Закат Европы», «Ослепление», «Анархия и современная наука»… Чтобы понять наших горожан, надо сходить в этот магазин. Валентин Михайлович периодически туда наведывался — сначала за реку, а потом на перекресток улиц Ленина и Большой Советской, — Бэсов, как шутил он.

Правда, библиофильству серьезно мешала вторая, вечно дремлющая и то и дело пробуждающаяся страсть, вынуждавшая арктического анархиста пребывать в состоянии выбора — более экзистенциального, говорил он, чем у французов с немцами. Зарема с первого этажа, конечно, приходила ему на выручку, буквально иллюстрируя действенность закона Кропоткина, но Валентин Михайлович понимал, что эра анархии и всеобщего благоденствия еще не наступила и по долгам надо платить. Что он и делал, выходя из запоя. Зарема пыталась списывать долги, что весьма логично — с ее именем по отношению к последователю самых пламенных революционеров, но Грончаков просил ее не делать этого, — в профилактических целях. «Да господи, у меня и в уме нет никаких целей!» — восклицала Зарема. «Нет, вы меня неверно поняли, — говорил старик. — Что-то должно сдерживать меня. Знаете, как камень у входа в пещеру со змеем». — «Ну если так, то лучше бы вам совсем эту гадость не пить». — «Позвольте! Ваш продукт многократно качественнее того, что можно купить в магазине. Он благоухает ржаным полем». Светка ни капли не верила в альтруизм востроносой Заремы; и однажды подслушала — нечаянно, разумеется, — как она жаловалась кому-то на тесноту и замечала, что у соседа со второго этажа нет детей, и как помрет, комната отойдет государству, а комната в два раза больше, и он там только разводит тараканов и плесень. Светка была убеждена, что рано или поздно Зарема займет жилплощадь Грончакова.

* * *

Выпутываться из долгов Валентину Михайловичу помогал один давний приятель, время от времени наведывавшийся в дом на Тимирязева, — Доктор.

Доктор приезжал на белых «Жигулях», выходил, поблескивая большими очками в массивной оправе и лысиной, поднимался по скрипучей лестнице дома-памятника с портфелем из лоснящейся коричневой кожи… Домой его иногда увозил долговязый сын, вызываемый по телефону, но чаще доктор оставался ночевать у старика.

Грончаков порицал за это Доктора, техника-стоматолога, призывая к простоте, к перемещению по земле естественным образом, философским, как говаривал блаженный мудрец Сковорода: пешком. Но Доктор ссылался на ритм современности, на жену и, соглашаясь в основном с общим пафосом анархистских рассуждений Грончакова, настаивал все-таки, что некий минимум частной собственности человеку необходим. Доктор был либеральнее в этом вопросе, чем суровый старик Грончаков. Бездетному вдовцу Грончакову, конечно, проще было воспарять в ледяные высоты анархизма, чем Доктору, у которого был сын, помешанный на горных лыжах, и дочь, мечтающая… ну, о чем мечтают современницы Ксении Собчак?

Они беседовали за полночь у открытого окна, и запоздалые прохожие, стучащие каблуками по булыжникам Тимирязева, слышали их голоса, кашель курильщика с большим стажем и чистый перезвон рюмок.

«А почему бы тебе не отдать дачу таджикам?» — спрашивал старик.

* * *