Иван-чай-сутра

Баре предпочитали селиться в Верхней части, это хорошо видно по карте. Там отмечены господские дома Алексеева, Огаркова, Станькова, Крутилова, Твердохлебова, Васильева, Белкина. Не все фамилии можно было разобрать. Одно из названий Алекс прочел как «Нестона», хутор или деревня. Удивительное название. Как будто кто-то сумел устроить жизнь на этой земле, укрепиться на островке. Воображение уже рисовало крепкий дом, сад, липы у колодца, тучных коров, лошадей в белых «чулках», пасеку, знойное поле пшеницы, овса, кладки дров — как крепостные стены… Но потом ему удалось восстановить надпись, справившись с оригиналом карты, — и его воображаемое поместье покосилось, померкло, проткнуло небо костлявыми сучьями. На самом деле звучало оно так: «НЕЕЛОВО», в духе Некрасова. Хутор Нестона исчез с карты.

Не так просто было ориентироваться по этой карте. По сравнению с современной она казалась искаженной, как в советские времена, чтобы сбить с толку нового Наполеона или, скорее, Бисмарка. Там, где сейчас шумит лес, лежали поля. Там, где пустовали холмы, стояли деревни. Карта 1884 года густо населена. Славажский Никола — крупное село с церковью. В Лимне отмечена мельница. Алекс как будто попал в прошлый век, бродя исчезнувшими дорогами этой карты. Издана она была в Петрограде в 1915 году, но по результатам рекогносцировки 1884 года, а в некоторых районах — 1871 года. Масштаб 1 дюйм — 3 версты. В дюйме — 2,54 см, верста равна 1,06 км. Ну, в общем, почти километровка. Достаточно подробная карта. При Сталине за такую могли расстрелять.

Досталась она Алексу недавно, и он еще не успел сверить по ней всю Местность.

Жаль, что ее не видел Егор. Он отправился бы по ней в Местность и зимой. А Буркотов не любил зиму, холод (еще и поэтому его северный вояж закончился крахом), хотя и соглашался с другом, что зимой лучше видно, как оно все вылеплено — тело ландшафта. И безумную идею скольжения по линиям лучше всего претворять, конечно, зимой, кто спорит. И то, что зимой космос ближе, очевидная истина; каждый человек плывет в морозной дымке, аки астронавт, облаченный в скафандр теплых одежд, враждебная вселенная рядом, вокруг, дышит холодом, заглядывает в глаза искрящимися зрачками. А ты: «Жарче огонь раскинь! Вино разбавь нескупо медвяное». Егор любил античных поэтов и рекомендовал их Алексу, чтобы легче было справляться с зимней хандрой. Но Алекс уж предпочитал какую-нибудь прозу, тяжелую музыку и немного водки, смеясь над рекомендацией нетленного пиита: в холод пить вино? да еще разбавлять его нехило?.. или как там, нескупо?

Но однажды Егор все-таки уговорил его пойти на лыжах в деревню. Это был беспримерный переход. Глубокой ночью они постучали в мерзлую дверь и ввалились в модуль орбитальной станции, еле шевеля губами, языками, ногами и остальными членами. «А боженьки мои!..» — запричитала тетка. «Ну, вы, блин, папанинцы!» — изумился невозмутимый Саня. Алекс молча прижался к печке и беззвучно бесслезно заплакал. А когда руки-ноги начали отходить у обоих, из глаз уже покатились настоящие слезы. Егор приморозил мизинец, и ноготь у него в конце концов согнало. А он не унывал и через день уже звал Алекса кататься с железнодорожной насыпи. Алекс затравленно отвечал, что от печки его оторвет только бульдозер и уминал сало с яичницей, осушал чай с медом кружку за кружкой, чтобы восполнить энергетические затраты и погасить весь тот ужас, который… который… ему еще долго, короче, будет сниться. В самом деле, это было как сон: две темные фигурки в трагически белых полях со щетками рощ на фоне горящего тропическими красками феерического заката. Егор смеялся и уходил вдвоем с Саней. Тот тоже был большим любителем лыж. Из досок они построили трамплин, засыпали его снегом, к ним присоединился один деревенский, Савенок, известный тем, что от трусости, возвращаясь из клуба или откуда-либо еще в темноте всегда насвистывал фашистские мелодии из советских фильмов и печатал шаг, как на марше. А Буркотов слушал радио, не смолкавшее от гимна до гимна, грыз сушеные яблоки с печки и читал потрепанную, кажется, единственную книжку в этом доме: Жорж Санд «Консуэло». И на космос он предпочитал взирать в иллюминаторы орбитальной станции с жарко пыхтящей печкой, радуясь приличному запасу березовых и ольховых дров, мешку муки, из которой тетка выпекала блины на сале, россыпям картошки в подполье, трехлитровым банкам меда, застывшим на полках в сенях. И радовался вздохам коровы, блеянью овец, кудахтанью кур и голосу поросенка из хлева, — всей этой музыке противостояния русской зиме. Во вздохах коровы ему слышалось обещание — июльского полудня. И банки, наполненные медом, бодрили, как тугая мошна, и тоже обещали вечное возвращение Аполлона и Диониса русского лета, Иван-чая, Василька (метафоры Егора). Да, за мохнатыми от снега плетнями, посреди голых яблонь, сугробов в своих домиках тоже противоборствовали зиме медотворцы (неологизм Егора), тихо гудели там (Егор наклонялся, слушал).