Иван-чай-сутра

Как будто кто-то мог его услышать. Эта прорва вод, ветра и огня? И только он и способен был себя понимать и слышать. Он долго сидел, зажмурившись, но и сквозь закрытые веки его зрачков касался раскаленный язык танцовщицы. Только касался, но всякую секунду мог проникнуть и глубже, прямо в мозг, испепеляя все, все, что было и могло еще быть. Воспоминания о севере, письма Егора, образ рыжеволосой девушки с разноцветными нитями на запястьях, целую карту края святого родника. Скверно и унизительно было это ожидание и дрожание в палатке посреди вспыхивающей ночи. Казалось, гроза никогда не кончится и гора рано или поздно снимется с места и рухнет в воронку воды и огня.

Но гора оставалась на месте, и в лицо уже не плескало так часто и ослепительно огнем. Алекс открыл глаза. Ничего не было видно. Как будто он уже погрузился на дно какой-то шахты, провалился в черную дыру в центре космоса.

Дождь еще долбил по провисшим плоскостям полога, а грохотало и пыхало уже в стороне, все глуше… тише…

Оркестр удалялся за своей танцовщицей с незабываемым взглядом.

Алекс перевел дух.

Дождь редел и уже не хлестал с такой силой и непонятной яростью по листве.

У него перед глазами стояли глаза танцовщицы. В общем, и не глаза, а вспышки абсолютного безмыслия, как бездны ничто. Да, как будто он заглянул в горнило безвременья. Это была чистая энергия, начало начал. И там не было ни крупицы сознания. Белое пламя, и все. Но ведь Алекс же сознавал это? Он знал, что находится здесь, на горе в соснах и травах, в этой точке пространства и времени, расцветающей мгновенно множеством иных смыслов.

Он лег, распрямляя затекшее тело, потянулся с хрустом в ключицах, чувствуя прочную гору под собой и по-детски радуясь сухости и теплу своего эфемерного жилища, тогда как вокруг все хлюпало и журчало, ознобом капель вдруг пробирало полог.

Перед ним снова открывалось поле возможностей, хитрая вязь совпадений и выбора… Утром он мог отправиться вслед за своими новыми знакомыми и отыскать их лагерь где-нибудь на берегу Дальней Реки, — как бы случайно; и снова увидеть лобастое синеглазое лицо рыжей девушки в рваных джинсах и с цветными нитками на тонких запястьях. Или остаться здесь, продолжая держать пост и осаду. Или вернуться в Глинск, в старый каменный дом под вязами и кленами на Тимирязева. Пожалуй, он воспользовался бы методом Мани, будь под рукой монетка и книга, хотя, наверное, это нелепо, но — тоже вариант… Ладно, он дождется восхода солнца и сделает свой выбор. Солнце и будет его монеткой. Утром он увидит, что выпало.

Надеюсь, к утру эту монетку мир не потеряет.

Алекс спал и видел зеркальные створки молний, они вращались, открываясь и закрываясь, как будто пропуская кого-то, что противоречило его новому знанию об абсолютной невозможности явления из начала начал жизни, мысли. Это было мучительное противоречие, Алекс ворочался во сне и стонал. А ведь ночью, ослепленный молнией, он ясно понял, что источник жизни и мысли — другой. Но почему другой? Этот вопрос звучал просто и убедительно во сне. Не другой, а один. Как вода превращается в вино, огонь превращается в жизнь, а она — в слово. И речь объемлет все. И Дальняя Река — только речь, Славажский Никола, Белый лес, даже восходящее солнце, его рыжие лучи на соснах, ржавой вышке, палатке и малиновых шапках почтительной толпы иван-чая. Никаких противоречий, все едино. И журчание в дуплах летучих мышей, свист синиц, гудение жуков, лай косули, и нежная трель землеройки в подземных ходах, — все сливается в едином звучании. И ветер выводит на бересте дикие гармонии земли, где вечно скитаются картографы.

Глава восьмая

— Птича… Тихо!

Покрытое светлой щетиной похудевшее загорелое грязное лицо Кира напряглось. Он сейчас был похож на какого-то сумасшедшего, слушающего голоса. Он поглядел сквозь метелки трав на Маню.

— Это у тебя над ухом, — откликнулась Маня, встряхивая тусклыми немытыми волосами, перехваченными разноцветным жгутом, — комар.

— Значит, это должен быть мутант! — воскликнул Кир. Он снова прислушался, но было тихо.

— Обычный зазеркальный комар, — сказала Маня.

И они пошли дальше в густых травах среди одиночных тощих деревцев. Кир тащил рюкзак, Маня палатку на ремне Кира. Нет, было тихо, обычный серый день. Их обступали только бледные фигуры берез в зеленых накидках, травы и птицы.