Иван-чай

Василий Анциферов — этот непобедимый словесный боец — при полном параде, в галстуке и белой рубашке на багрово-коричневой шее и с тщательно расчесанными упрямыми мокрыми кудрями, — сидел за столом тихий, почти тверезый и какой-то пришибленный.

— Вася, да ты что это сегодня такой, ровно малохольный? — не выдержал наконец Мошкин. — Завернул бы что для смеху…

Но Васька только покрутил головой, словно тесен ему был воротничок рубашки и по-прежнему странным взглядом смотрел на молодоженов, переводя глаза с одного на другого…

А Катя, выпив рюмку-другую, порозовевшая, так и лучилась счастьем. С Машей Тихомировой они составили необычный дуэт. Мне кажется, что пели они попевки собственного сочинения, — во всяком случае, нигде и никогда после них я не слышал этих песен.

Начинала Маша. Скрестив руки под неохватной грудью, сильным ровным голосом она выводила без всякого выражения:

На Кавказе есть гора,
А с неё все видно.
Что ты смотришь на меня,
Как тебе не стыдно?

Высоким-высоким голоском, таким тоненьким, что казалось — еще немного и он порвется, как ниточка, — отвечала ей Катя:

Ах, слюдень-гора,
Ты бесприютная!
У парней любовь —
Пятиминутная…

Маша:

На Кавказе есть гора,
Под горой — долина.
Что ты смотришь на меня,
Я ведь не картина.

Катя:

На столе стоит
Да каша манная.
У парней любовь
Да сплошь обманная!

И опять продолжала свою запевку Маша:

На Кавказе есть гора,
Под горою — вишня.
Что ты смотришь на меня,
Раз я замуж вышла?

И снова Кате было чем ответить:

На столе стоит
Да каша гречная.
У меня любовь,
Любовь навечная…

В этом своеобразном соревновании можно было усмотреть и местные намеки, и своеобразный драматизм, и профессиональный колорит исполнительниц: Катя-то ведь была поварихой…

Следующий день в партии пришлось поневоле объявить днем нерабочим, отгульным… По вполне понятным причинам, конечно.

А на следующее за этим утро Сароян, как всегда явился к себе на буровую в замасленной соляркой брезентухе и замурзанной до черноты неизменной своей кепке. Он терпеливо и снисходительно сносил неизбежные, ехидноватые мужские поздравления и подмигивания… А за шнурок его заслуженной кепочки, над козырьком, словно дерзкий султанчик, была засунута нежно-лиловая веточка иван-чая…

Ранней осенью, когда в березах появятся первые золотые накрапы, а в осинах — красные киноварные пятна, полезет из стручков кипрея белый шелковистый пух, — словно весеннее буйство тополиного цветения повторится в седеющем иван-чае…

Странный, все-таки, это цветок — цветок, который седеет, как человек.

И еще — сильный это цветок, сильный своей опорой в земле, корнями своими. Цепляется он всей корневой системой за скудные песчаные да подзолистые почвы и помогает ему выстоять и расцвести снова его неистребимое жизнелюбие…

На этом, пожалуй, и можно бы закончить историю простой любви бурмастера и поварихи.

Через несколько дней Василий Анциферов, он же «Ляпа», навсегда исчез из нашей партии и вообще из наших краев. Казалось бы — при его самолюбивом характере он должен был хотя бы поджечь дом своего удачливого соперника. Нет, ничего подобного не случилось. Напротив, Васька по каким-то непонятным никому законам своеобычного благородства исчез незаметно, испарился, никого не предупредив, не оставив никакого следа и даже не получив причитающегося ему аванса. Он не прихватил с собой ни одного чужого рубля, и еще долгое время о нем вспоминали с чувством легкой и необидной веселости.

А через год у Кати родился ребенок, — черненький, как она и хотела, похожий на Сарояна, словно их лица спечатывали с одного негатива, и она уехала к себе на Вологодчину. За ней, как иголка за ниткой, потянулся и верный Сароян…

© 2009, Институт соитологии