Иван-да-марья

— Не платье, — смеясь, ответила Кира, — а рубаха — сорочка, как у нас говорят.

— Ох, сорочкой ее у вас называют? — подхватила Ириша.

— А юбку — спидницей, — прибавила Кира.

— Что же это юбки, торговые? — продолжала расспрашивать Ириша.

— Нет!

— А глажены они как?

— Разглаживать у нас все мастерицы. Сидит в хате, смачивает водой, сложит вот так, — показала Кира, — тянет, чтобы были ровные складки, а потом на печку положит, складка в складку, и сушится она на печи, чем-нибудь тяжелым прижатая. Так разгладить в городе никто не сумеет.

— Ай, ты! — с восхищением восклицала Ириша. — Смотри, Зоечка, рубашка вышита крестиком на груди, на плечах и по вороту круглому.

— Они без канвы вышивают, — сказала Кира, — и мережки делают.

— Что такое мережки? — спросил я.

— Погоди, не мешай, — нетерпеливо сказала сестра.

Волосы Кирины были в солнце, а в ее глазах было столько жизни, что сердце мое облилось трепетным горячим теплом. Она стояла, нетерпеливая и веселая, в этой мягкого полотна малороссийской рубашке с красивыми вышивками на рукавах, с ожерельями на шее, и мне казалось, что веселей становился, радуясь и играя, солнечный свет, чище и свежее — зелень нашего старого сада.

— Что же, — спрашивала Ириша, — там у вас и в будни в таких нарядах ходят?

— Ходили, было так, а теперь это праздничное.

— Знаешь, — говорила сестра, — когда ставили в гимназии «Майскую ночь», мы все перерядились, наплели венков из бумажных цветов, надели рождественские синие, золотые, красные бусы. Я маму и Федю пригласила, гимназистки наши парубками переоделись, танцевали, пели, гуляли в серых смушковых шапках, с девчатами обнимались. Тогда все, даже дурнушки, стали красивыми. Сколько мы накупили желтых, синих, белых и красных шелковых лент!

— Ленты, — сказала Кира, — у нас носит невеста.

— Вот как?! — воскликнула Зоя.

— Просватанная? — спросила Ириша.

— Да нет, еще вольная, — ответила Кира. — На базарах веночки цветные в селах бабы продают, но непременно надо двенадцать лент, таких вот широких, — показала она. — Сорочка вышитая, юбка пестрая, а на груди монисты. Больше всего у нас любят кораллы и дукаты. У бабушки была большая серебряная монета китайская и дукаты турецкие.

— А сережки какие? — спросила Ириша.

— Серьги носят кованые, большие. А на голове венок, цветы свежие. Утром в поле пойдет, веселенький веночек сплетет, и сама рада.

— А какие цветы?

— Барвинок.

— Мы и не знаем такого.

— Цвет у него синенький, крестиком, он по земле тянется, вместе с листьями хорошо вплетается. А то из ромашек и васильков венок сплетет, в поле нарвет, вплетет туда и пшеничный колосок, и любисток. До чего я Полтавщину, Черниговщину и Днепр люблю! Народ веселый, хороший. Вечером, возвращаясь с поля, хохлушки затянут песню и не умолкают, а там и парубки где-то поют. С поля придут, поужинать собирают, а потом сойдутся у хаты — одна затянет, другие к ней подстают. Ах, если бы вы видели, как по вечерам они иногда разыграются. За словом в карман не полезут. Пляшут и гуляют, поют.

— А казачки как одеваются? — спросил тут я, вспомнив рассказы Киры за ужином.

— Ах, и бедовые донские казачки, они в Новочеркасске здоровые и рослые, но наряд свой давно потеряли.

— А под Таганрогом?

— Там уже все перемешалось, одеваются просто.

— Везде побывала Кира, — сказала Зоя.

— Феденька! — услышал я мамин голос. — Я смотрю, а его и след простыл.

— Тут он, барыня, тут, — сказала Ириша, — слушает, как о нарядах говорим.

— Даже чаю не попил, — сказала мама.

— Выпрыгнул в окно, прибежал, — сказала Зоя. — А мы собрались в город.

— Я сейчас, подождите, — попросил я, бросившись на веранду.

— Мы тебя подождем, — сказала Кира.

— Пей чай, но побыстрей, — пригрозила мне Зоя, — а то и без тебя отправимся.

— Нет уж, — закричал я, — Кира мне обещала.

Я съел бутерброд, выпил стакан чаю и, найдя валявшуюся со вчерашнего дня в прихожей фуражку, бросился в сад.

— Наконец-то, — сказала Зоя.

Мы пошли берегом. Утро было с легкими облаками. Заглянули в гимназию. Двери были открыты, и в коридоре висели списки перешедших в следующий класс.

— Федор Косицкий, — прочла Кира.

— Как он сияет.

На гимназическом опустелом дворе прыгали воробьи.

— Федя, почему ты так затягиваешь пояс? — говорила Кира, когда мы шли к набережной.

— Кому-то он подражает, — сказала Зоя.

Она была худенькая, остроносенькая, зеленоглазая, с очень светлыми волосами. А я за зиму вытянулся, стал с сестрой почти одного роста.

Кира смотрела на меня, насмешливо блестели глаза, и я чувствовал, что она меня отлично понимает — такая же веселая, вольная. Если бы не сестра, я увел бы ее из города в дикие места, на мысок, в устье, а то и за реку.

А Кира все хотела видеть. В это утро мы показали ей наш бульвар, главную улицу и городской сад с летним театром — место утренних и вечерних гимназических встреч, Анастасьевский сквер, ботанический сад, деревянный дом, в котором останавливался Пушкин.