Иван-да-марья

Вызвали священника, тогда-то она, в сторожке, плакала, а когда отпевали, тут больше не было у нее слез, и вся она как-то затихла, вижу только, что как бы холод проходит по ее лицу. Пока отпевали, я у одного из обозников взял шанцевую лопатку и побежал за костел, в поле, взял там земли, где она чище, ну просто земли с поля взял, помню, в земле был еще поломанный ржаной колос, — и, зная, что батюшке понадобится, на лопатке земли принес.

Когда гроб запаивали, она, бледная — ну, без кровинки лицо, — глядела молча. Как запаял гроб еврей-лудильщик из местечка, его подняли, положили на повозку, а в это время уже начали сматывать телефонные провода — бой приближался, штаб дивизии отходил, и говорили, что станция забита ранеными.

Она держалась прямо и только благодарила всех: и священника, что пытался ее утешать, и офицеров, пришедших на короткое время из штаба, и обозного капитана, и сторожа, сказала даже по-польски что-то ему и заплатила лудильщику и слесарю.

— Торопиться надо — как бы отступать не стали, сестрица, — сказал Василий, а в это время вдали шла перестрелка. — Бой, говорили, перекинулся на левый фланг, куда немцы бросили подкрепление, — дай Бог до вечера удержаться.

— Доставишь на станцию, — приказал обознику капитан, — и сразу же вернешься.

Он приказал выдать Василию и ей хлеба, мясного приварка, сахара и чая. Василий захватил в обозе чайник и две кружки, погрузил все вещи, которые он привез из обоза, а штабной адъютант принес сопроводительные документы. За гробом мужа вместе с его денщиком она пошла к ближайшей станции по полевой дороге, расспрашивая Василия, как погиб муж.

— Задаст вопрос и слушает, — рассказывал потом он, — все знать хотела, и ни жалобы, ни слез, ни лишнего слова. Я ей рассказывал со слов солдат — все в полку знали, что он на походе спать не ляжет, пока солдат не накормит да не устроит, ни на кого своего дела не перекладывал, за всем сам наблюдал, каждого своего человека знал, сколько бы новых ни прибывало. Каждого расспросит — откуда, как до службы жил, есть ли родители, жена, дети. Его денщика Михаила ранили, когда он ему суп в котелке нес, так вызвался я.

Доносило гул немецкой артиллерии и перекатывало в сыром воздухе этот гул, потому что за ночь похолодело, нахмурилось. По пути солдат повстречали и, когда пропускали нас, солдаты снимали фуражки, крестились, а она за гробом шла в сестринском платье, и ветер трепал ее косынку. А тут лес у большого болота.

— Сестрица, — сказал Василий, — лес близко, надо из ельника крест сделать.

И вот, захватив шашку брата, он нарубил еловых веток, надергал брусничника, еще зеленого, нагнав подводу, достал у обозников обрывок старой веревки и, пока медленно ехали к станции, расплел ее и сделал из сложенных еловых веток сплетенный посередине брусничником крест, и связал его, чтобы на станции прибить к двери товарного вагона.

— Я-то прибыл с пополнением два месяца тому назад и согласился на эту должность, потому что у меня двое ребят.

— Да, Ваня мне писал, что у него другой вестовой.

Его уважали за то, что он себе не позволял ни взять отпуск, ни отлучиться ни разу, хотя все знали: в полевом госпитале у него работает сестрой молодая жена. И это солдат понимал, потому что ведь у всех оставлены и ждут их всех дома жены.

На окруженной подводами и забитой ящиками станции кривоногий быстрый комендант все устроил, и начальник станции распорядился: указал изношенный товарный вагон в конце опорожненного состава.

Подводчик подогнал к запасным путям, и солдаты и комендант станции помогли погрузить в товарный вагон гроб — его подняли и вдвинули в вагон. К гробу были положены вещи, шинель была брошена на гроб, и вьюк походный приставлен.

— А она за все людей благодарила, — рассказывал Василий, — а сама какая-то была странная.

Он нашел на станции разбитый ящик, выколотил гвозди и поднятым с дороги камнем прибил к двери товарного вагона сплетенный из еловых ветвей крест.

— Вот как я все это справил, — рассказывал он потом, — она мне и говорит: Василий, ты лесенку мне разыщи.

— Зачем же она вам, сестрица?

— Чтобы к нему подняться в вагон.

А тут начальник к ней подошел и услышал, что она хочет туда подняться и одна остаться с гробом.

— Что вы, сестрица, — внушительно сказал он, — вы уж простите, мы сочувствуем вашему горю, все по-человечески понимаем, но этого я разрешить не могу, я обязан наложить пломбы. Статочное ли дело, ведь поезд товарный, для вас есть один классный вагон, а товарные вагоны закроют.

— Значит, нет, — сказала она, да так сказала, что у меня сердце заболело.

И когда она вошла в классный вагон, а я нес вещи, он, покачав головой, по-отечески сказал:

— Что надумала, остаться с гробом мужа на всю ночь в пустом вагоне, да от этого можно сойти с ума. Женщина молодая, потерять мужа, да еще в таком возрасте. А как она держит себя в руках.

А сторожиха, что тут была, сказала:

— Без слез на нее глядеть нельзя.