Иван Ефремов. Издание 2-е, дополненное

По тротуарам спешили занятые своим делом люди. Он один ничем не занят. И не знает, чем ему теперь заниматься. Ему сорок восемь лет – возраст, когда большинство уже подводит итоги своей жизни. Но всё, чем жил Дмитревский, прервалось 1 октября 1948 года, в день неожиданного ареста, и окончательно растворилось в небытии, когда его, убеждённого коммуниста, обвинили в контрреволюционной деятельности и приговорили к пятнадцати годам лагерей. За этой чертой осталась бурная, насыщенная романтикой революции и Гражданской войны юность, запах свежей типографской краски, исходивший от страниц его рассказов и статей, только что выпущенных в печать, учёба в Институте красной профессуры, где на семинарах активно обсуждались работы Маркса и Энгельса, история революций, вопросы философии, диалектики развития общества. Там же остались работа журналиста-международника, война и счастье победы.

Да, он досрочно освобождён, и сейчас не шестьдесят четвёртый, как могло бы случиться, а пятьдесят шестой год. Смерть Сталина, как считали многие заключённые, возвратила подлинное место имени Ленина, возвращала честные имена невинно осуждённым. Но не вернуть искалеченных лет и потерянного здоровья.

Старые друзья… Остались ли они друзьями после всего, что приключилось с ним? Поймут ли его? Но ведь все мы одним миром мазаны, они так же могли стать жертвами злого навета. Есть одна опора – Борис Дмитриевич Четвериков, писатель, с которым он познакомился в заключении. Вместе они совершили невероятное – в лагере написали роман о лагерной жизни и строительстве Каргальско-Тихоокеанской магистрали – назвали его по строке знаменитой песни о гражданской войне: «Мы мирные люди».

Опершись на перила моста, Владимир Иванович закурил, вспоминая, как в 1953 году, в Озерлаге, на лагпункте 05, он предложил Борису Дмитриевичу написать роман. Сильный, громоздкий Четвериков вскинул на старосту барака свои чёрные, густые, как у лешего, брови: роман? Здесь, в лагере специального строгого режима, где письма домой разрешалось писать один раз в полгода? Иная реальность стояла у него перед глазами, ныла в мышцах и суставах: его бригаду последние недели, в свирепые мартовские вьюги, гоняли на заготовку дров. Брёвна заключённые тащили по глубокому снегу волоком, впрягаясь человек по десять в бревно, оступались, падали, барахтались в сугробах, обмораживали руки и ноги. Особенно тяжелы были старые кедры. Смерть заглядывала в глаза. Четвериков вспомнил слова Ромена Роллана: творить – значит убивать смерть. Заключёнными двигало общее желание – верить в будущее, вернуться в большую жизнь не с пустыми руками, не с разбитой душой!

Вдвоём они продумали сюжет романа, обратились с заявлением к начальнику Озерлага Евстигнееву. Случилось непостижимое: разрешение было дано.

Порывистому, импульсивному ленинградцу удавались краткие живые зарисовки, но связывать воедино и доводить до конца сложные сюжетные линии ему крайне трудно. Борис Дмитриевич мог справиться с этой сложной задачей.

«Дмитревский и Четвериков жадно принялись за работу. Писали, притулившись на тумбочке, в полутьме барака. При каждом обыске солдаты рвали рукопись, забирали карандаши и ручки, а чернила выливали в снег. Начальник режима лейтенант Тюфанов всякий раз с наигранной досадой замечал: “А, черт! Забыл предупредить!” И всякий раз литераторы начинали заново…

Жила на этом лагпункте группа бандеровцев. Её перевели сюда из Воркуты. Бандиты считали, что Дмитревский и Четвериков никакие не заключённые, а “подосланные агенты МВД”. Решили с ними расправиться»[238].

Младший сержант Мосолов по просьбе друзей сумел позвонить в Тайшет, в управление, и объяснить ситуацию. Тут же на лагпункт приехал заместитель начальника Озерлага полковник Крылов. Романисты шли на вызов с тревогой, но Крылов предложил им стулья и долго беседовал о современной литературе, о лично знакомых ему писателях. Впервые за много лет с заключёнными говорили как с людьми.

«Дмитревского и Четверикова повели на вахту, без вещей: обманули бандеровцев, которые подкарауливали писателей, чтобы не выпустить живыми из зоны. Потом Мосолов принес вещи и один, без штыка и овчарки, сопроводил заключённых на станцию. Их доставили в обычном пассажирском поезде на лагпункт 053 – для инвалидов.

Озерлаг объявил благодарность надзирателю Мосолову за спасение жизни заключенных писателей…

Начальник лагпункта 053, старший лейтенант Логунов, уже знал, что за люди поступили. Мельком пробежал формуляры и стал читать лежавшую на столе бумагу из Тайшета.

– Поня-ятно! – протянул он. – Вам требуется для этого самого… творческого процесса отдельное помещение? Ага! Для меня приказ полковника Евстигнеева – закон. Конечно, согласен: люди в лагерях не должны терять свою квалификацию. Вот так-то!.. Будет отдельное помещение… Ещё что? Бумагу?.. Понятно. Деньги у вас есть?.. Купим. А чернила выдадим из конторы. Всё?..

Спустя час заключенные бухгалтер и два счетовода уносили из конторы свои папки, счеты, линейки, чернильницы в кабинку, где до этого выдавали посылки, и бурчали: