Иван Федоров

Ему пришлось надолго забыть о печатных книгах. В самом начале пятьдесят восьмого года всех московских писцов позвали в Разрядный приказ, и государев дьяк Пафнутий Захаров объявил им царскую волю: все дела оставить, перебелять Судебник и писать прилежно, но быстро, дабы новые законы повсеместно и скоро распространить, к вящему благу всея Руси и на пагубу ворующим противу государя.

Марушу Нефедьева, Ивана Федорова, благовещенского дьяка Карпа и еще трех писцов поставили старшими.

Старик Захаров и молодой, в каштановой вьющейся бородке Иван Висковатый, пожалованный недавно в думные дьяки, ведающий Посольским приказом, но приставленный царем наблюдать и за Судебником, со старшими писцами беседовали отдельно.

— Вы, помолясь, поделите работу-то, — посоветовал, шепелявя, Захаров. — Возьмите каждый под надзор по пятку али и по десятку и взыскивайте. Да проверяйте, чтоб писцы не запьянствовали. А то на радостях зальют зенки на седьмицу, какой с них тогда спрос? И опять же руки у них опосля трястись будут. Почнут царапать, как курица лапою.

— Великий государь наш повелел, чтобы списки были готовы в срок! — звонко, напористо сказал Иван Висковатый. — С писцов, виновных в порче листов и нерадении, спросим, а с вас вдвойне. Проверять за вами сам буду. На себя пеняйте, коли что.

Покинув Разрядный приказ, назначенные старшими писцы посоветовались и тут же решили, кому за кем из переписчиков наблюдать. Договорились, чтобы всем в приказ не бегать порознь, доводить о работе Маруше Нефедьеву. А уж он пускай к дьякам ходит.

— Пафнутий-то совсем стар стал! — заметил Маруша, когда они с Федоровым вышли из Кремля. — В гроб смотрит… А Висковатый соколом летает.

— Летает соколом, а в глаза не глядит. Горд.

— Эка! У него дело такое. Ему при власти запросто нельзя… Не с него повелось, не им кончится.

— Не знаю… Не глянулся он мне.

— Ты еще кому-нибудь не брякни такое. Забываешь, Иван, что сана больше нет на тебе.

— Правду я всегда и без сана скажу.

— И дураком выйдешь. Мирских-то правд — сколько трав, а прав тот, кто траву гнет.

— Не должно того быть. Правда одна — церкви и государя.

— Эх, милый!

— А для чего же законы новые? Для чего мы ереси воюем?

— Да все так… Только жизнь и помимо законов течет… Ну ладно. Чего зря об этом?.. Крестник Ольгин как? Зашел бы с ним.

— Спасибо, — улыбнулся, едва речь зашла о сыне, Федоров. — Ужо приведу… Парнишка крепкий растет, не сглазить бы!

— А Марфа что? Здорова ли?

Федоров быстро, искоса посмотрел на Марушу и не сразу ответил:

— Благодарствуй… Здорова.

Маруша, казалось, не заметил заминки товарища, на углу Ильинки они спокойно попрощались, но к избе Иван Федоров подходил взволнованный. Случайно или с умыслом спросил Маруша о Марфе? Догадался или просто так молвил?

…Почти три года минуло со смерти Ирины, а Иван жил и здравствовал. Летящие дни заслоняли прошлое. Иван Федоров упорствовал, растравляя себя воспоминаниями, но воспоминания становились расплывчатыми, зыбкими, и образ Ирины отступал от него все дальше и дальше, таял, как тает в окутывающей горизонт голубой дымке покинутый тобою родной край… Горько тебе, нет-нет да оглянешься, а новые попутчики окликают, дорога требует сил, обступают дела.

С недавнего времени стал тревожить Ивана Федорова мягкий, низкий голос Марфы, опаляли случайные прикосновения одежд, рук.

Он увидел то, что видели давно все другие: длинные загнутые ресницы вокруг огромных карих глаз, тонкий стан, высокую грудь, плавную походку.

Федоров боролся с собой, налегая на работу, истово молясь.

Но все оказалось напрасным.

Так и стали жить. Марфа, похоже, не изменилась. Даже еще неслышней стала. Но Ивану Федорову все равно чудилось теперь: люди обо всем догадываются и за его спиной шепчутся, осуждают.

***

Среди отданных под начало Федорова писцов двое оказались изрядными, а трое хоть плачь!

Особенно один отличался, Акиндин Наумов, серолицый, до времени оплешивевший и всегда пьяный.

Грамоты Акиндин не знал, но смотрел на других людей свысока.

Впервые принеся Федорову свои листы, Акиндин расселся на лавке, как хозяин, и, подмигивая красноватым глазом, пожаловался, что в горле пересохло.

— Вон квас, испей, — предложил Федоров.

— Неужто квасом гостей встречают? — обиделся Акиндин.

— Я тебя не в гости звал, — остановил Федоров. — У нас дело. Пировать зачнем — и в год не кончим.

— А ты не гордись! Ты в Москве без году неделя, а наш род в доброписцах издревле.

— На том и хвала, — отозвался Иван, проглядывая листы. — Что это у тебя тут написано?

— То и написано, что надоть.

— Нет, не то… прочти сам.

— Ты надо мной не насмехайся, — поднявшись с лавки, набычился Акиндин. — Я самому боярину Шуйскому, самому боярину Старицкому потрафлял!

— Может, им ты потрафлял, а вот здесь не потрафил.

— Это тебе?!

— Не мне, а царю и государю. И ошибок много, и строка пляшет.

— Строка у меня ровна! Принимай листы!

— Не приму. Забирай их и проваливай.

— Гонишь? Меня гонишь? Да я у самого государя в чести! Меня митрополит знает! А ты кто?!

Пьяному воображению Акиндина, распаленного обидой, собственные бредовые слова казались правдой.