Иван Федоров

Эх, Максим, Максим! Нельзя было пощадить тебя, да и сейчас заступиться за тебя опасно. Заступишься из жалости, а поддержку как осуждение давнишнего брака Василия с Еленой Глинской понять могут. Решат еще, что сын их Иван и прав на отцовский стол не имеет! А ведь и того довольно, что злые языки повсюду разносят, будто великий князь вовсе не Василия сын, стар-де был Василий, чтобы детей иметь! а отродье боярина Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского…

Ответить на мольбу Грека резким отказом митрополит все же не решился. Велел сказать узнику, что скорбит о судьбе его, целует тяжкие узы его, но помочь ничем не может.

По лицу игумена увидел: тот ждал иного, и рассердился. Все жаловались, все чего-то хотели, все чего-нибудь требовали!

Так, рассерженный, и отправился отдыхать в отведенные покои.

Лишь усердная молитва смирила Макария, утишила гневное состояние духа.

Лежа в постели, митрополит отдался мечтаниям. Скоро великий князь взойдет в возраст, сможет обходиться без опекунов. До той поры следует искоренить в нем пороки, воспитать его ум, научить покорности святой церкви. Тогда с божьей помощью можно великое свершить! Покорить язычников, распространить христианство, твердо противостоять латине!

От обширных замыслов мысль митрополита скакнула вдруг вспять. Подумал, что пока ничего толком не сделал для будущего торжества. Даже от шептунов и соглядатаев, от неверных людишек не оградил себя. А надо, надо гнать оных! Взамен же призвать людей верных, кои бы всем тебе обязаны были. Без опоры, без поддержки ничему не вершиться. Дуб не ветвями, а корнями силен. Вот и надобно пустить в московскую землю свои корни.

А людишки верные сыщутся!

Митрополит вспомнил, как в последний год новгородской жизни принимал у себя тамошних писцов. Выговаривал им, что в книгах, переписываемых на продажу, имеется много ошибок.

— Может, и не вы те книги продавали, — сказал он тогда, — да нелишне и вам помнить, сколь от каждой ошибки вреда и смущения происходить может. Вот и размыслите и прочим писцам передайте, чтоб впредь с работой не торопились, за деньгой не гнались, а помышляли о доброй славе и спасении души!

Мастера кланялись. Макарий обратил внимание на самого молодого из них: коренастого, с тонким, живым лицом, умными голубыми глазами.

— Чей такой?

— Мой, мой сын, владыка! — торопливо ответил, кланяясь, старый, давно известный Макарию писец Федор.

— Учишь или сам пишет уже?

— Сам, владыка, сам! Вот дозволь тебе Евангелие, сыном переписанное, поднести…

Макарий раскрыл поданную книгу. Полюбовался крупным, четким полууставом, сделанными «покоем» заставками, искусно украшенными цветами и травами.

— Рисовал тоже он?

— Он, он, владыка.

— Горазд… Как звать тебя, раб божий?

Зардевшийся молодой писец баском отозвался:

— Иваном…

— Экий глас!.. А что, петь столь же горазд, как писать да рисовать?

— То не мне судить, владыка.

— Скромность — украшение христианина. А ну, возгласи-ка, Иване, святую славу!

Молодой писец петь умел. Макарий посоветовал Федору женить сына: такого молодца в дьяконы рукоположить можно!

Макарий уже собирался отпускать писцов, когда заметил, что Иван порывается молвить что-то, и выжидательно поднял брови.

— Не робей, раб божий, слушаю.

— Прости меня, грешного, владыка, если что не так молвлю, — выступив вперед, сдерживая басок, начал молодой писец. — Вот давеча ты про ошибки книжные помянул. Куда как прав ты! Возьмешься за иным списывать — одно начертано. К другому заглянешь — иное. Вот и помыслил я…

Писец волновался. Он перевел дыхание.

— Помыслил я, владыка, что неладное мы творим. Не так бы надо!

— Как же?

— Опять же прости меня за дерзость. Но вот сколь годов слышу уже, что у латинян, и в немецких землях, и во фряжских давно ручное письмо оставлено. Книги там печатно творят, вроде бы обронно режут, как для тиснения на булате…

— То наущение дьявольское! — тонко воскликнул один из писцов. — Писание книг — душе во спасение! А печатание — ересь!

Молодой писец скосил глаза на длиннобородого крикуна, потянулся к Макарию.

— Дозволь досказать, владыка!.. Латинян, еретиков не хуже других ненавижу. Да ведь мало книг у нас и плохи! А с одних бы досок, иереями правленных, сколь напечатать могли! И скоро и без ошибок!

— Где про латинские книги слыхал? — осторожно, ровным голосом спросил Макарий.

— Многие купцы заезжие сказывали. Те же немцы. Шведы.

— Знакомство с ними водишь?

— На кой они мне, владыка? Да и им какая во мне корысть? А у наших гостей встречал иных, похвалялись…

— И книги латинские видал?

— Видал, владыка.

— И чел?

— Наша вера единственно правильная. Зачем мне латынь? Не учился их письму поганому и знать не хочу. Ничего не читал, владыка.

— Так, так… Зачем же тогда книгами прельщаешься ихними?

— Обидно мне, владыка, что еретикам такое открыто, чего мы, поборники веры истинной, не знаем и не умеем!

— Сам, сам еретик! — взвизгнул крикливый писец.

— Помолчи! — свел брови Макарий. — Не по чину разумен!

Писец осекся и вытаращил глаза.

— Продолжай! — обратился к Ивану Макарий. — К чему речь вел?