Иван Федоров

Семнадцатилетний великий князь Иван Васильевич объявил московским боярам, что намерен жениться и прародительских чинов поискать.

Думали, за пирами да играми и не помышляет Иван о делах государственных, а он…

У иных бояр по спине пробежал озноб.

Вспомнили судьбу князя Иоанна Кубенского, казненного за лихоимство по доносу ближнего великокняжеского дьяка Захарова.

Не боле других был виноват князь Кубенский, а его и не выслушал никто. И заступиться за него не успели…

Вспомнили и Афанасия Бутурлина. Вздумал пенять Ивану Васильевичу на самоуправство, на то, что древним родам не верит, — тут же, где говорил, язык отрезали.

Вспомнили убиение старого Федора Воронцова. Уж кто верней был! Еще отцом Ивана был обласкан. От Шуйских претерпел в младенчестве Ивана Васильевича. На радостях, что опять приближен, научил новгородских пищальников, помимо дьяков-мздоимцев, у самого великого князя управы искать. Новгородская простота Ивана на охоте сыскала, стала приступать с просьбами. А великий князь на коня, пищальников велел бить, сам ускакал и тут же Воронцову голову ссек. Умышлял-де на великокняжью жизнь!

А князь Михаил Трубецкой? А князь Иоанн Дорогобужский? А князь Федор Оболенский?

И те без суда казнены.

Федор-то Оболенский, отрок еще, за то только и пострадал, поди, что с великим князем обличьем оказался схож. А как не быть схожим, когда у обоих отец-то один, Шуйскими уморенный боярин Телепнев-Оболенский?

Ох, тревожно!

Никого, кроме дьяков да захудалых людишек, Иван Васильевич к себе не допускает. Сын-то Телепнева, а повадки все, как у покойного великого князя Василия. Одни Глинские, материна родня, у него в чести да митрополит Макарий — лиса хитрейшая.

И вот — на! Собрался чины прародительские искать! Это, стало быть, на царство венчаться?

..Москва приняла новость радостно. Толкаясь в толпе, Федоров слушал толки:

Теперь боярскому засилью конец!

— В возраст великий князь взошел, он и Глинских уймет!

— Он прижмет боярам хвост-то! А то посля князя Василия хозяевами были! Ни суда на них, ни управы!

— Хорошо бы…

— Ты чего сумлеваешься?

— Я не сумлеваюсь. Глинских уймет, а как женится, новая родня его опутает.

— Князя Ивана не опутаешь! Строг. Ишь, башки-то сечет княжеские! Словно репьи!

— Молод… Да питию прилежит…

— А ты не прилежишь? Ты вон намедни от кумы за полночь выбирался.

— Буде вам языки чесать! Князь Иван римских кровей. Разумей кесаревых. Он не токмо Руси, а всей земли вотчич! И теперь жди! Ополчаться станем.

— На татар не худо бы!

— А вот уймем бояр, и за агарян возьмемся!

— Ух, робята, неужто праздника дождались? А?!

В шестнадцатый день января, стоя с другими кремлевскими дьяконами на клиросе Успенского собора, Иван Федоров неотрывно смотрел на узкое, высоко поднятое лицо великого князя Ивана и ликовал душой, видя, как возлагает митрополит Макарий на голову наследника римских кесарей мономахову шапку, как отягшает его цепью и бармами, некогда присланными на Русь самим императором византийским Константином.

Свершилось!

И могуче звучал голос Ивана Федорова в оглушительном хоре голосов, возгласивших первому боговенчанному царю русскому славу:

— Слаа-ава!

А всего две седьмицы минуло — и опять довелось ему славить царя, теперь уже вместе с русской царицею, с голубицей Анастасией, дочерью покойного сокольничьего Романа Юрьевича Захарьина.

Огорчил царь Иван своих бояр: не из знатного, не из древнего рода выбрал жену себе, но из рода, его отцу верного.

Шипели в боярских теремах, что раба царицей станет, но в открытую молвить побоялись! Смирились, хоть и обманулись в надеждах.

А в Москве опять ликование!

Опять царь своей волей живет!

Быть, быть переменам!

Перемены же должны быть к лучшему. К худому-то больше некуда…

В доме Федорова еще одна радость в ту пору обрелась: Ирина ходила тяжелая, на петров день ждали разрешения. По всем бабьим приметам, носила она сына.

— Боюсь я… — тихонько признавалась Ирина мужу. — А как со мной случится что?

Кабы знать, что суждено!

Но кто мог знать?..

21 июня гулял по Москве ветерок-шептунок. Перебирал молодую листву на дубках и липках, ерошил перья ворон и галок, рябил воду прудов.

Дуло с Козьего болота, с веселых, пестрых лугов Новоспасского монастыря. Запах цветов и трав смешивался с запахом цветущих лип, слышался даже в вонючем Зарядье.

Свежий ветерок москвичей радовал. Даже подьячие в приказах шевелились бойчее обычного, а торг не опустел и к полудню. От лавки к лавке, от шалаша к шалашу двигался всякий люд: посадские, в ярких платках женки, отторговавшиеся подмосковные крестьяне, торопливые мастеровые, разные немцы в срамных своих одеяниях, безместные прожорливые попы, сытые монахи, гнусавившие милостыню нищеброды и всюду поспевающая, разбитная, ловкая, лихая пропойная сволочь.

Знакомые при встрече кланялись, улыбались и, где ни послушай, везде заводили разговор об одном: вот-де смиловался господь, послал ветерка, глядишь, и дождичка нанесет. Пора бы уж! А то совсем иссушило…