Иван Грозный

— Прости! — прошептал он, припав губами к ее теплой, пышной груди. — Мария! Бог послал мне тебя, чтоб успокоить мою душу… Ты — дар пресветлый… небесный подарок царю… Бог видит мои страдания.

Царица открыла глаза, погладила его по голове, прошептав:

— Не говори о Боге. Ложись!.. Сокол мой… Жду тебя!

Крепко поцеловала его в щеку.

— Ты — царь? Ты мой… Зачем ушел? Зачем обидел? Худо так! Скушно мне. Я тебя почти не вижу…

— Посольский приказ… Литва… Дьяки уезжают… — оправдываясь, ласково произнес он, зная, что царица ненавидит Курбского, а потому и не поминая его имени.

— Не надо никого!.. Прогони их всех. Убей! Ну их! Ты, ты один!.. Ты — мой! Останься!..

— Останусь! — с кроткой решимостью в голосе сказал Иван Васильевич. — Злая ты, Мария. Злая, — рассмеялся он, готовясь ко сну. — И чудная! Тебе не к лицу тяжелые мантии царицы. Кошка!.. Загрызешь меня?

— Зачем обижаешь?

— Не обижаю, государыня!.. Нет. Русский царь взял тебя в царицы, ибо достойнее не нашел украшения своему трону… Только в той солнечной стране нашлась достойная.

И в ту минуту, когда он прильнул к ее груди, вдруг в голову ударило: «Анастасия!»

Невольный вздох, вырвавшийся у него, смутил Марию.

— Государь! Вздыхаешь?!

Прошептав молитву, Иван Васильевич лег в постель.

— Нет, ты не злая! — дрожа всем телом, сказал он. — Мои враги, неверники, клевещут на тебя… В ту ночь, завтра, ты пошлешь в чарках вино нашим сторожам, которые оберегают нас… возьмешь лукошко с зерном и станешь с крыльца кормить голубей… На паперти, в соборе, оделяй нищих лептою из своей казны… Таков наш обычай. Будь доброй!..

— Ну их всех!.. — крепко прижавшись к мужу, по-мальчишески крикнула Мария. — Не хочу их!.. Одного… тебя одного хочу!.. Забудь Москву! Люби меня, одну меня!

Она обвила руками шею царя и с силою притянула его лицо к себе.

— Задушишь, — прошептал Иван Васильевич, покрывая ее лицо поцелуями.

А караульные стрельцы и не чуяли, что за ними следил сам царь…

— Гляди, штой-то там! Будто дрова развалились?.. — указал копьем в сторону дровяника один из них.

— Так то и было, — лениво зевнув, ответил другой.

— Кто же то сделал? — сердито спросил третий.

— Эх ты, дурило!.. Вот разобью тебе рыло, да и скажу, што так было… — рассердился его товарищ.

— Буде. Угомонись!

— Ну, а чего ж ты пристал? Чай, мы с тобой дров у царя не воровали…

— На нашей душе греха нет. То верно.

— Спаси Бог! Мы с тобой не бояре. Нам бегать от царя неча. Слыхал?

— Не. А што?

— Будто Сильвестра-попа из монастыря дальше угнали.

— Куды?

— Закудыкал! На Студеное море… В Соловки… Бояре, слыхать, того более осерчали… К королю бегут…

— Бедняги мы, братец, с тобой, а гони меня теперича в какое хошь царство, силом тащи — не пойду. Ни за што. Истинный Бог! Нечего мне там делать!

— То-то и оно: правда светлее солнца.

— Што и говорить! Все одно — беги не беги, а от правды никуда не денешься. Завали ее золотом, затопчи ее в грязь, — она все наружу выйдет.

— Государь наш батюшка лют стал, гневен… Исхудал…

— Адашевские, вишь, прихлебатели изводят.

— Бог их знает! Кто их там разберет! Они на царя, царь на них, тока нашему-то брату не легче.

— И што боярам надобно?

— Все царями хотят быть… Скушно!

— Видать, уж такой у них норов. А норов, как говорится, — не клетка, его не переставить. Вот и бегут. Позавчерась Антон Богданов, да Карачаров, да Марк Сарыгозин утекли в Польшу, а ныне, гляди, Верейские князья да Белозерские… Беды!

— Одначе морозит. Бывало, винца выносили… Теперь уж нет… Эх, эх! Скушно!

— Снежку бы!.. Он согревает.

— Господня воля… может, и пойдет. А што приставов-то везде понагнали, страх! Ни конному, ни пешему проходу нет… Хватают кого попало, да все не тех… Грех один!

— Тут-ко человека едва не изрубили на засеке, а он будто царский же гонец. Беда!

— Мало ль народу похватали зря да и пытке предали…

— Теперь у царя новых усердных слуг много… Вон Малюта кого хочешь порешит… Сгубит — и не узнает никто: где, и когда, и кого… Просто! Тайный человек у царя. Перелобанил уже немало вельмож.

— В таких статьях люди напролом идут — голов не жалеют. Чья возьмет.

— А ты думаешь — чья возьмет?

Наступило молчание.

— Бог каждому путь указует. Народа токмо жаль! Измучились люди. Война разорила.

— Дай Бог нам терпенья!.. Страшно, коль подкосимся. Страшно. Пропадет Москва. Тяжко, брат, на душе, тяжко! Народ терпит… Ждет все… чего-то ждет…

— Так уж Бог создал: у каждого званья своя мысля… И-их, Господи! Дождаться бы светлых деньков… Видать, так и умрем… Измучили мужика, уж и смерть не страшит его.

Глава 4

Царский постельничий, бравый молодчик Вешняков, обнажившись по пояс, стоял утром на дворцовом крыльце и усердно растирал себе снегом грудь, шею, руки, чтобы прийти в себя после вчерашнего.

Всю ночь пировали большой пир у царя. Уйма выпито, горы всего поедено, — а теперь тяжесть в голове. Да и во всем теле противная какая-то ломота. Под утро разошлись. Еще не все и разошлись-то! Кое-кто и сдвинуться с места не смог, остался заночевать на царевом дворе.

— Эй ты, друг, где ты? — слыхал за своей спиной приветливый оклик Вешняков.