Иван Грозный

На столе гусли и ноты новой стихиры… Царевич помешал! И царица, и царевич постоянно омрачают жалобами и слезами немногие минуты досуга. Ах, как бы хотелось где-то в тиши, вдали от семьи, от дворца, от бояр, уйти в книжное чтение и совершенствоваться в пении стихир!

Ноты принесли царю поп Федор, по прозванию Христианин, и певчий Иван Нос из школы новгородца Саввы Рогова. Оба они «были славны и пети горазды знаменному пению».

Царь с грустью глядел на эти листы, испещренные «пометами» и «фитами», показывавшими повышение или понижение звуков. Тут указано «пети борзо», тут «ровным гласом», а там — «тихо». Так бы хотелось разобраться в нотах, но… вот вдруг… сын!..

С тяжелым вздохом Иван Васильевич убрал гусли, бережно свернул ноты и положил их на полку.

В дверь тихо постучали.

Царь разрешил войти.

Малюта. Земно поклонился царю, боязливо глядя на него исподлобья.

— Прошу прощенья, батюшка государь. С недоброю вестью пришел я, милостивый отец наш и покровитель.

Иван Васильевич строго спросил:

— Опять «недобрые вести»? Доколе же?!

— Твое, государь, горе — наше горе!.. Твоя, батюшка царь, беда — наша беда… Мы, верные слуги, тебе неотделимо преданы.

— Ну что же. Благо, — довольный словами Малюты, улыбнулся царь. — Говори! Слушаю тебя, Лукьяныч.

Малюта опустил голову, смущенно переминаясь с ноги на ногу и теребя пальцами бороду.

— Не хотелось бы, великий государь, того и знать, что узнали мы, да и еще хуже — не хотелось бы докладывать тебе о том.

Голос его стал тусклым, сдавленным, будто у него застряло что в горле.

Царь насторожился. Плечо его передернулось. Глаза сощурились.

Чтобы скрыть свое беспокойство, он прошелся взад и вперед по горнице, заложив руки за спину.

— Ты, как вижу я, — медленно произнес он с натянутой усмешкой, — думаешь, будто я немощная женщина… пуглив… слезлив… Увы, Гриша… — качая головой, остановился он против Малюты, — приучили меня с детства ожидать одно худое… Хорошего мало видел я, тому свидетель сам Господь, — приучили, приучили… изверги. Однако говори. Не страшись напугать меня…

Иван Васильевич явно волновался, и слова его никак не согласовались с выражением лица. Малюта уже начал раскаиваться — зачем пришел; подождать бы еще, да и не лучше ли было бы царице о том доложить царю? Но она не хочет. Боится. Все боятся. Никто не решается…

— Ну, что там? Эй, голова, чего же ты?! — нетерпеливо крикнул царь, тяжело опустившись в кресло.

Малюта вздохнул всею грудью:

— Государь! Бог да сохранит тебя, да покарает изменников.

— Кто еще? — вскочив с кресла, дрожащими губами прошептал царь, страшно тараща глаза.

— Курбский…

— Что-о-о?! — крикнул Иван Васильевич чужим, тонким голосом.

— Князь Андрей Курбский с товарищами… Ускакали в Литву.

Царь сел, откинулся на спинку кресла: «Душно!»

С силою разодрал он ворот у кафтана и рубахи. На губах выступила пена. Лицо стало безобразным, посинело.

— Прочь! — прохрипел он. — Уйди. Сатана. Убью!

Малюта испуганно бросился к дверям.

— Стой! — раздалось позади него. — Не говори никому… Молчи. Казню… Прочь!.. Го. спо. ди!.. Что же это?! Дьяволы!!!

Плывут корабли.

Загадочное, бескрайное море.

На носу головного корабля «Иван Воин», в своем кресле на капитанском помосте, сидит Керстен Роде в кожаном пышном жупане. Бархатная шапка. Сабля. Глаза устремлены в ясное небо. Он шепчет молитву: «Хвала и благодарение Творцу Всемогущему, что вдохнул он в человека любовь, сообщил ему дар познания и умение во всем окружающем видеть жизнь, красоту и свободу». С недавних пор у Керстена появилась мирная склонность к созерцанию, к философскому размышлению.

И в самом деле, кругом все необычайно прекрасно: синее небо, украшенные зеленью скалистые берега, серебристое мерцание волн…

Андрей уже освоился на корабле и от всей души желал только одного: поскорее бы взяться за пушки. На земле его пушкари поработали на славу — поглядеть бы, как на море.

Погода плаванию благоприятствует, но некоторым купцам московским все равно не по себе. Они то и дело вынимают из-за пазухи взятые ими на дорогу маленькие иконки и усердно, торопливо молятся, растерянно, робким взглядом окидывая морские просторы. Путешествие это иным из них казалось божеским наказанием, которое в угоду царю следует нести со всем смирением и безропотно. Кое у кого из них пропала охота к еде: что ни съешь — мутит и рвет.

Роде и его товарищи посматривали на новичков в морском плавании с едва заметной усмешкой.

— Уж если Господь Бог рассудит мне живу остаться, часовню воздвигну на Лисьих Ямах… — оглядывая с унылым видом морские просторы, проговорил почтенный гость Иван Тимофеев.

— Полно, Иван Иваныч! Плавал я на оных ковчегах… Жив остался… Не всем же тонуть, кому ни то и торговлю вести надо… — усмехнулся Степан Твердиков. — Да и с незапамятных времен наш брат, русский гость, плавал по морям… Ничего. Бог милостив. Не страшись. А мне так по душе это море.

— А вдруг — хвать — и утонешь! — сострил Юрий Грек, играя лукавыми черными глазами. «Греком» его прозвали за «черномазость», а был он самым коренным ярославцем.