Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

Иногда, выбравшись из леса, караван двигался вдоль берега Двины. Широкая, многоводная река. В верховьях берега ее лесистые и болотистые, а чем дальше она уходила на север, к морю, тем однообразнее, пустыннее становились они. Изрытые оврагами и глубокими глинистыми ущельями, они были серы, бесцветны, глядели мрачно, как в зеркале отражая хмурое, сумрачное небо.

Устало передвигали ногами впряженные в телеги и арбы татарские лошаденки, смиренно подчиняясь кнуту и ругани возчиков-татар. Нелегко было по болотистому бездорожью тянуть телеги, нагруженные пушками, и громадные корзины с ядрами.

Всадники тоже приуныли, сгорбившись, понуро сидя на конях. За спиной у них болтались на привязи пищали, а у пояса сабли, шестоперы, кистени.

Воевода, князь Звенигородский, сидел в крытой кожею повозке. Ее сопровождали на больших косматых лошадях стремянные стрельцы, охраняя воеводу.

На открытом месте стало холоднее и ветер был пронзительнее.

- Чего уж теперь ждать? Скоро зима, - как бы про себя, сказал Андрей, накидывая медвежий тулуп на плечи сына.

Встрепенулся и Гавриил:

- То-то и есть, сизый голубок! - громко вздохнул он. - Ближе к Студёному морю, тем холоднее станет да и темнее. Прощай, день, в гости к ночи едем! А там, придет время - солнце токмо в полдень будет являться, "зарастай, тоска-кручина, травой-муравою!"

Андрей с грустью вздохнул:

- Слыхал и я, что тьма там зимою, да не верится как-то?

- Чудной народ! - усмехнулся Гавриил. - Воеводе нашему тоже сначала не верилось, а потом привык, будто так и надо. Люблю к реву моря прислушиваться, словно сотни демонов в сарафанах по дну моря скачут, гогочут, озоруют... Весело! Душа радуется, что загнал их господь в пучину морскую.

- Господи, спаси и помилуй! - сняв шапку, перекрестился Андрей. - А ты, старче Гавриил, не пугай! Митька, молись, - тьфу его!

Паренек тоже скинул шапку и набожно перекрестился.

Еще две ночи провели в дороге.

Становилось всё ветреннее и холоднее. Теперь было уже недалеко до Студёного моря. Гавриил сказал Андрею, что не более двухсот верст.

Еще пустыннее, еще суровее выглядели окрестности: глина да песок и бледная, чахлая растительность.

- Незавидное житье, видимо, здесь, - невольно произнес Андрей.

- Мы привыкли, сизый голубок. Господь так сотворил мир, что всякий человек свое место находит, а коли он разумом не обижен, может и счастье свое сыскать. Где живет тюлень, - там не живет барс. Посади помора в Москву - затоскует. А почему? Увидишь после... Студёное море - дар великий, небесный дар, море - наша душа, совесть, оно - вечное царство белой лебеди.

И, немного подумав, Гавриил сказал:

- Гляди на Соловецкие острова: месяцев восемь, почитай, окутаны лютой мутью... Там люди и во тьме и в одиночестве живут... Ни входу, ни выходу... Море бушует, ветры воют, леденят кровь... Волны - будто свету конец, страшные, громадные... А то ледяные припаи полезут, облапят острова кругом, этак верст на пятьдесят, стиснут с обеих сторон, словно раздавить их хотят.

Гавриил с улыбкой махнул рукой:

- Что уж тут! Страх! И как ты думаешь? Монахи гордятся! Митрополита Филиппа они родной земле дали. Любят свой монастырь. Насильно их не сгонишь с той земли. Стало быть, - радость есть, благодать божия. Вот уж истинно: не место красит человека, а человек - место! Всему украшение человек. Недаром бог создал его по образу и подобию своему. Да и недаром человек покоряет ледяное царство... Гордость творца, могущество веры в нем... Понимай! И не жалей помора! А в Москве олени учены, да рога спилены. У нас народ свободней: охотники, рыболовы, мореходы, а у них лямки строчены, тобурки* точены. То-то, не вздыхай о нас. Вздыхай о Москве, сизый голубок! Боюсь я Москвы! Государь запугал. Но теперь ему спасибо. Прозрел.

_______________

* Обувь.

Вдруг Гавриил спохватился и замолчал.

- Спаси, господи! Наложи на уста мои узы молчания! Болтун я. Надоедливый. Много говорить люблю. Отроду такой.

И, как бы переводя разговор на другое, сказал:

- Поморы говорят: "море - наше поле, даст бог рыбу, даст бог и хлеб".

Короткие дни стали сменяться бесконечно длинными ночами, когда, наконец, московский караван подошел к Холмогорам, на левом берегу Северной Двины, недалеко от того места, где впадает в нее Пинега.

Гавриил пояснил, что сто двенадцать верст отделяют Холмогоры от Студёного моря.

Едва перевалило за полдень, а солнце уже скрылось за горизонтом и в небе выступили звезды.

Всё же Андрей разглядел окружавшие Холмогоры холмы и раскинутые на них деревеньки с высокими колокольнями. Сердце его радостно забилось при виде человеческих жилищ: длинный, утомительный путь по лесам и пустынным пространствам от Москвы до Холмогор утомил.

Он и его сын сняли шапки и помолились на видневшуюся вблизи церковь.

- Оттерпимся, сынок, и мы людьми станем... Дело - не коромысло, плеч не отдавит, - говорил Андрей, вылезая из повозки. - Привыкай, паренек.

Подошел дьяк, сопровождавший воеводу, - Леонтий Вяткин, которого воевода полюбил за бойкий, веселый нрав. Шлепнул Андрея по плечу: