Иван Грозный. Кровавый поэт

А потом кавказику исполнилось одиннадцать месяцев. И когда этот ублюдочный ротвейлер на него в очередной раз кинулся, кавказик его вдруг сгреб за глотку, свалил и добросовестно попытался придушить. Это у него по молодости не получилось, но за все прошлое он рассчитался качественно: снег вокруг метра на три был в крови и шерсти, ротвейлер уже и барахтаться-то перестал, а я, надежно зафиксировав стонущего хозяина, ласково ему внушал:

– Пусть собачки сами разберутся…

Остаток жизни этот ротвейлер провел на положении лагерного педераста: сначала, высунувшись из подъезда, долго изучал окрестности, потом опрометью вылетал, быстренько справлял нужду и летел домой. Иногда успевал, иногда нет – и подросший кавказец, перехвативши его на полдороге, радостно начинал сеанс стрижки, бритья и массажа…

Примерно то же самое случилось и с Иваном – кавказик подрос, а бояре-то проморгали!

Произошло все, можно сказать, стремительно: посреди заседания боярской думы вдруг раздался нарочито громкий топот сапог, и в зал, где в присутствии царя заседало благородное собрание, ввалилась целая орава царских псарей: стуча подошвами, перемигиваясь, нехорошо ухмыляясь. Все, кроме тринадцатилетнего Ивана, остолбенели от такого вопиющего нарушения этикета. Царь же, нисколько не удивляясь, показал на князя Андрея Шуйского и распорядился:

– Взять!

Псари главу боярской думы сграбастали моментально. Народ этот был жилистый, суровый и нисколечко не сентиментальный: на царской псарне содержались не болонки и даже не борзые, а крайне серьезные песики, с которыми ходили на медведя, лося и дикого кабана. Соответственно, и те, кто о них заботился, комплектовались не из прекраснодушных интеллигентов, вообще не из хлюпиков…

Царь распорядился:

– В тюрьму его!

Псари повели Шуйского в тюрьму, но как-то так само собой получилось, что – не довели. Где-то неподалеку, под забором, взяли в ножи. Труп бросили там же и разошлись, насвистывая что-то из тогдашних шлягеров и нисколечко не скрываясь…

Некоторые авторы утверждают, что приказ на ликвидацию псарям дал сам Иван. Позвольте не согласиться. Думается мне, что даже в ту жестокую пору, когда зверствами было никого не удивить, тринадцатилетний парнишка (пусть и почти взрослый по меркам того времени) был не настолько черств душой и готов убивать, чтобы преспокойно отдать соответствующий приказ. Такие вещи, знаете ли, требуют особого состояния души – это вам подтвердит любой воевавший человек, если вам удастся разговорить его и узнать, как он положил своего первого… В общем, вряд ли Иван был внутренне готов отдавать такие приказы – даже учитывая, сколько ему пришлось пережить. То ли, что гораздо правдоподобнее, за подобным исходом стоял кто-то другой, более опытный и решительный, то ли – а почему бы и нет? – псари Шуйского прикончили по собственной инициативе. В конце концов клан Шуйских насолил к тому времени всем и каждому…

Еще несколько бояр, в том числе и Федор Шуйский, разлетелись из Москвы в ссылку прямо-таки со сверхзвуковой скоростью. Что-то случилось и с тем самым боярином Тучковым, который на похоронах Елены Глинской употреблял в ее адрес какие-то неподобающие слова. Что именно, так и останется неизвестным. Тучков с того дня попросту пропал из русской истории и никогда более на ее скрижалях не объявлялся.

Вырос кавказец, господа…

Летопись констатирует: «И от тех мест начали бояре от государя страх имети и послушание». А как еще было им втолковать, что они обнаглели до последней степени?

Отвлечемся, дабы порассуждать о скучной юриспруденции.

Иные прекраснодушные либералы – сам читал – именуют этот поступок Грозного «вопиющим беззаконием», «произволом» и прочими ужасными словесами. Ну что ж, давайте разберемся…

Парадокс в том, что никакого беззакония не было. Не было, и все тут!

Беззаконие и произвол – это нарушение закона. А если закона нет? Если закона нет, нет и нарушения закона. Нравится это кому-то или нет, но именно такие, ничуть не эмоциональные формулировки и составляют основу юриспруденции.

В свое время в США пришлось, скрепя сердце и скрипя зубами, выпустить на свободу шайку стопроцентно изобличенных фальшивомонетчиков. Поскольку тогдашний закон был сформулирован не лучшим образом, без учета возможного технического прогресса и звучал примерно следующим образом: «Наказанию подлежит каждый, кто подделывает бумажные деньги, золотую, серебряную и медную монету…»

А те, кто оказался за решеткой, подделывали никелевую! То есть совершали деяние, конечно же, преступное – но закон наказания за это деяние как раз не предусматривал. Американцы справедливо рассудили, что превыше всего буква закона. Мазуриков выпустили, а закон срочно изменили, прописав в нем, что отныне наказанию подлежит всякий, кто возьмется подделывать имеющие в США хождение деньги. Любые. Всякие. Будь они хоть из банановой шкурки…

Так вот, Иван никаких законов великого княжества Московского не нарушал.