Хотя и главных зачинщиков той преступно-авантюрной «прогулки вниз по Днепру» он… не казнит, нет. Опять-таки в прямом противоречии с расхожим представлением Эдварда Радзинского насчет того, что «падение временщиков обычно означало их казнь», история не сохранила даже свидетельств о том, произошло или нет какое-либо резкое объяснение между государем и его окольничим Алексеем Адашевым. Лишь факт того, что именно на исходе 1559 г. оба брата Адашевы (Алексей и Даниил) были отправлены им из Москвы в действующую армию, на Ливонский фронт, свидетельствует о том, что такой тяжелый разговор все же состоялся. Так же, как пусть косвенно, но указывает он и на тон, на содержание того разговора. Возможно, имея на руках какие-то неоспоримые доказательства измены, «двойной игры» человека, которого некогда сам же «поднял из гноища» и берег, ум которого ценил, Иван не стал слушать оправданий Алексея, но лишь выдохнул с презрением и гневом: «Вон! Вон с глаз моих!..» Падение? Опала? Да, это была опала. Но опала, заметим, все же дающая шанс к искуплению вины на поле брани…
«Первым пал Сильвестр: надоел он царю…» — лукаво пишет между тем г-н Радзинский. Пишет, невзирая на прямые указания историков о том, что знаменитый иерей покинул Кремль значительно позже Алексея Адашева и абсолютно по собственной инициативе. Реальность была такова: «протопоп Сильвестр пустил в ход все свое влияние, стремясь предотвратить отставку Адашева. Но его хлопоты кончились неудачей. Сознавая безвыходность положения, Сильвестр объявил царю о том, что намерен уйти на покой в монастырь»[243]
— Кирилло-Белозерский. И ушел, свободно отпущенный царем. Причем в Москве остался служить родной сын Сильвестра, совершенно ни кем не тронутый. Ибо, как говорит в одном из своих Посланий сам Иван, он желал, чтобы его с бывшим помощником и, к тому же, лицом духовного сана, рассудили не в этом, но «в будущем веке».[244]Вот так в действительности была «зверски разгромлена» столь любезная сердцу нашего повествователя «Избранная Рада мудрецов». И эта мнимая расправа напрочь заслонила для него (а вернее, для читателя) суть реально произошедшей трагедии…
Ведь основная цель тонко задуманной Адашевым (или, по крайней мере, лишь осуществленной им) диверсии в пользу Ливонии оказалась все-таки достигнутой: драгоценное время, а значит, и возможность быстрой и окончательной победы в Прибалтике было потеряно. За лето 1559 г. обстановка там резко осложнилась. Предоставленную русскими передышку Ливония самым активным образом использовала для приобретения союзников в борьбе с Россией, решив опереться на главных исторических противников Русского государства — Польшу и Литву. Уже 31 августа 1559 г. магистр Ливонского ордена Готхард Кеттелер и король Польши и Литвы Сигизмунд II Август «заключили в Вильне соглашение о вступлении Ливонии под протекторат Польши. Соглашение было дополнено 15 сентября 1559 г. договором о ВОЕННОЙ ПОМОЩИ (защите) Ливонии Польшей и Литвой. Эта дипломатическая акция послужила важным рубежом в ходе и развитии Ливонской войны: война России с Ливонией превратилась в борьбу государств Восточной Европы за ливонское наследство».[245]
Иными словами, Москва поставлена была перед необходимостью воевать уже не с одним Ливонским орденом, практически ее армиями к тому моменту разгромленным.[246]
Во многом благодаря времени, выигранному от «перемирия Адашева», на театре военных действий вместо исчезнувшего орденского государства против Руси выступили теперь сразу три старых сильных противника, в свою очередь поддерживаемые Германской империей и Ватиканом… Во-первых, это была католическая Польша, взявшая под свой контроль важнейшие земли Ливонской конфедерации — Лифляндию и герцогство Курляндское. Во-вторых, Дания, оккупировавшая остров Эзель. И в-третьих, Швеция, захватившая вместе с Ревелем (Таллином) всю Северную Эстонию. России же в результате этого раздела орденских земель, зафиксированного Виленским договором от 28 ноября 1561 г., отходили лишь Дерпт, Нарва и Везенберг с уездом в центральной Эстонии — доля ничтожно малая после всех ее блестящих побед…